Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
В журнале «Новый мир» появилась и его повесть «Круглянский мост». Степка Толкач, рядовой партизан, сидит в яме, превращенной партизанами в тюрьму. Сидит, точно зверь, попавший в западню. Еду ему кидают вниз. Что произошло?
Начало почти детективное.
Степка — хороший парень; однажды забыли его на посту; видать, Степка невелика птица. Добрался до своих сам, огрел остряка Грушецкого из Полоцка, чтоб не подтрунивал над ним, Степкой, за что и прозвали его психом…
Сюжет повести несложен. Партизан Маслаков собирает группу на задание: взорвать Круглянский мост, через который ездят каратели. Берет с собой Степку, которого помнит по старым партизанским делам, Данилу Шпака, местного крестьянина, в лаптях, и Бритвина, видимо, кадрового офицера в прошлом.
Действие разворачивается стремительно. Маслаков, не желая рисковать другими людьми, бежит к мосту. Его ранят. Степка бросается в ближайшую деревню на поиски подводы, везти Маслакова.
Степка вскоре приводит коня с телегой, которым правит мальчишка Митя лет пятнадцати.
Увы, Маслаков, командир их маленькой группы, к этому времени умер.
Вещи Маслакова поделены: на Бритвине справная телогрейка. У Данилы Шпака, вышедшего в лаптях, — сапоги.
Степка видит это, а автор замечает спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся: «…вещи, как всегда, на войне переживали людей, потому как, наверное, обретали большую, чем люди, ценность».
Фраза, как видим, достаточно зловещая, — особенно зловеще она звучит перед началом операции, которой теперь руководит Бритвин. Он рассуждает: «Кто больше рискует, тот побеждает. А кто в разные там принципы играет, тот вон где». Это он о Маслакове, который не хотел никем рисковать.
Фраза вроде бы разоблачающая, однако пока он прав, этот кадровый военный. Действительно, Маслаков в могиле. Моста взорвать не смогли.
По-видимому, он на своем месте, этот Бритвин, он взорвет мост.
И мост действительно взорвали. Только Бритвин при этом погубил мальчика Митю. Попросил его сбросить на мосту взрывчатку, но «для верности», когда Митина подвода с взрывчаткой оказалась на мосту, застрелил коня Мити. Взрыв покончил и с мостом, и с Митей…
За что Степка, после боя, во время перебранки, стреляет в Бритвина.
…И вот Степка сидит в яме; ждет решения своей судьбы.
И тут сверху окликает его Данила, который ходил с ними на операцию; пришел он по поручению Бритвина, который — доктор заверил — выживет. Бритвин прислал сказать, что все можно кончить по-хорошему. Мол, автомат выстрелил случайно, а про Митю молчок. Взорвали, и все. А то приедет комиссар…
Степка решил не мириться. Пусть едет комиссар!..
Завершающие фразы, от продуманного нажима, обретают глубокий подтекст; вполне ортодоксальные, они звучат с прямо противоположным смыслом. Подтекст усиливает даже синтаксис. Каждая из этих трех заключающих повесть фраз начинается с нового абзаца.
«Комиссар разберется.
Не может быть, чтобы не разобрался.
Пусть едет комиссар!»
Степка думает об этом с вызовом и оптимизмом. А у читателя обрывается все внутри. Эпоха — за Бритвина. А со Степкой стрясется беда. Его ждет, может быть, судьба Мити…
Автор, как видим, вложил совсем иной смысл в мальчишески-доверчивые восклицания Степки. Это было тут же разгадано всеми, в том числе и сталинистами, — отныне у них не было сомнений в том, кто такой Василь Быков…
Василя Быкова запугивают, ему отказывают в прописке в Москве.
Существует в России такое рабье словечко: «прописка». Где прописали, там и живи. Охота на «непрописанных» — одна из главных забот советской милиции.
Союз писателей свозит в Москву вагоны бездарей, голосующих за что угодно. Василю Быкову места в Москве нет. Учат Василя Быкова.
Василь Быков отвечает на чиновничью травлю повестью «Сотников», пожалуй, самым глубоким произведением, в котором он прямо выступает против сталинско-кагебешной «черно-белой концепции» и в литературе и в жизни. Он анализирует природу предательства, выписав образ партизана Рыбака, и природу гуманизма — образ Сотникова, интеллигента, артиллерийского офицера, которого Рыбак вешает, чтобы самому остаться живым. Уж один этот поворот сюжета — крамола. К нему еще вернемся. Но подле героя Сотникова, в одном нравственном ряду с ним, оказался и немецкий староста Петр…
…Партизаны идут на задание. Сотников и Рыбак. Их послали достать продукты…
Первый артиллерийский бой тяжелой батареи Сотникова был и последним. Размышления Сотникова о причинах неудач в войне говорят о том, что перед нами человек критически мыслящий, зоркий. «Усвоение опыта предыдущей войны — не только сила, но и слабость армии, — заключает он. — Характер следующей слагается не столько из типических закономерностей предыдущей, сколько из незамеченных или игнорированных ее исключений».
Серьезный человек Сотников.
Ныне, попав в окружение, он стал рядовым в партизанском отряде. Шел с Рыбаком по волчьему следу: след этот «не только обозначал дорогу, но и указывал, где меньше снега»: волк это определял безошибочно, — замечает автор, превосходный знаток природы.
Увы, неудачи преследовали их с первого шага. Соседнее село встретило выстрелом. «Шуруют, сволочи. Для великой Германии… — сказал Рыбак».
Рыбак надежен и трогательно заботлив. Сотников был свирепо простужен, кашлял. Имел право не пойти на задание, да не позволил себе… Рыбак отдал напарнику свое вафельное полотенце, вместо шарфа. Обругал его за то, что тот не сумел шапку «достать у мужика». Разжился овцой для отряда, взвалил ее на плечи. Доволен Сотников, что рядом с ним Рыбак…
От первой облавы они ушли. Скрываясь, попали на кладбище, а затем в избу к Демчихе.
Демчихи не было, лишь двое ее детей; а вернулась Демчиха, не прогнала пришельцев.
Тут их и накрыли, на чердаке Демчихи, выдал кашель Сотникова.
Повез их полицай Стась Гаманюк. Здесь, пожалуй, единственный раз Василь Быков изменяет себе и прибегает к несвойственной ему лобовой публицистике: «Гитлер освободил их от совести, человечности и элементарной житейской морали»; такое ощущение, что расхожую журналистскую фразу вписала в книгу чужая рука. Что, впрочем, возможно. Слишком она чужеродна стилю.
Но допускаю и другое: хоть и мужественный человек Василь Быков, да не смог он отогнать от себя раздобревшее, с пустыми глазами лицо начальника гродненской ГБ, которого давно, еще до Гитлера, освободили и от совести, и от человечности, а уж от житейской морали и говорить нечего… Он ведь снова будет таскать на «беседы» писателя, этот гродненский гуманист, размозживший пленному голову… Отделаться от него общей фразой!
…Глумление полицая Гаманюка духовно укрепляет героя Василя Быкова — Сотникова. Сотников приготовился к смерти. Его допрашивал следователь полиции Портнов, который, не добившись ничего, вызвал Будилу, здоровущего полицая-палача. Будила истязает Сотникова. Портнов же занялся вторым партизаном — Рыбаком.
Надежда выжить сдвигала сознание Рыбака, пишет автор. Он, Рыбак, подумал вдруг, что если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы улучшатся: других свидетелей нет… «Он понимал всю бесчеловечность этого открытия, — бесстрашно свидетельствует автор. — У него шел зачет по особому от прочих счету…»
И вот все они в камере. В камеру втолкнули девочку Басю. «Это Меера, сапожника дочка», — объяснили им. «Это уж так, — задумчиво произнес немецкий староста Петр, который почему-то тоже оказался в этой камере. — С евреев начали, а, гляди, нами кончат…»
Бася пряталась у старосты, деревня решила, что у старосты искать не будут…
Однако взяли старосту не за Басю. Девочку позже нашли. Взяли за овцу, которую он прирезал для партизан.
Рыбак, правда, вначале хотел застрелить немецкого старосту, а тот показал на дырки в стене. «Уже полицаи стреляли. Не ты первый…»
Жена старосты объясняет: «Деточка, это же неправда, что он по своей воле. Его тутошние мужики упросили. А то Будилу поставят…»
В советскую литературу вошел новый образ, разрушивший стереотип, созданный прежними книгами и приговорами военных судов. Созданный сталинщиной. Самый гуманный и жертвенно-самоотверженный человек в книге — немецкий староста. Он недоумевает, почему люди убийцами стали.
Сотников, офицер, дитя своего времени, спрашивает непримиримо: «Давно вы так думать стали?.. Как же вы тогда в старосты пошли?»
Только тут он и узнает: упросили старосту всей деревней, «чтоб Будилу не назначили», того самого Будилу, который изувечил Сотникова, вырвал у него ногти. Когда Сотников постигает это, то сквозь боль, туманящую ему сознание, «ощущение какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру навалилось на Сотникова».
Василь Быков не боится сказать это, понимая, как возненавидят его не только гродненские гебисты, но и миллионы обывателей, не сумевших расстаться с черно-белой концепцией, внушенной государством: «Кто сегодня поет не с нами, тот против нас».
