Ян Пробштейн - Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
«Он спокойно принимает этот свой удел без всякой надежды на спасение», — пишет Брандт. С этим можно было бы согласиться, если бы в подтексте у Брандта уже не была заложена христианская идея спасения. Во-первых, ни Велимир Хлебников, ни великий однофамилец Роальда (хотя Н. Я. утверждает в своих «Воспоминаниях», что все Мандельштамы — родственники) не были в строгом смысле христианскими поэтами, и уж во всяком случае — не православными, однако и в своих стихах, и в прозе достигли таких откровений и прозрений, что их гениально одаренным современникам, среди которых были христиане, даже и не снилось. Во-вторых, и жизнью своей, и смертью, они доказали верность высшим идеалам, а не просто идее, как Фарината (или некоторые большевики, уничтоженные Сталиным). Великий поэт отличается даже от одаренного не просто гениальными образами, а величием духовного усилия. Так что сравнение хорошего человека Петра Брандта, относящегося к Роальду с несомненной симпатией и восхищением, считаю некорректным. Как бы это ни было дурно, но чисто христианских мотивов в творчестве Р. Мандельштама почти нет (но и безбожником, а тем более атеистом его назвать нельзя), а соборы и храмы для него — прежде всего храмы культуры, он поклоняется красоте, а его Бог — Слово:
Есть тайный храм, где каждый — званый,
Кругом медвежий край — леса,
А в храме том поют «Осанну»
И плачут чьи-то голоса.
Весь мир на тысяче наречий
Тот храм по-разному зовёт,
Но ясен взор и прямы плечи,
У всех, кто крест его берёт,
Чей Бог — един, и Он — есть Слово —
Гонимый более других,
Он жить не станет в храмах новых,
Ему смешон убогий стих
Корявых песен новых хамов, —
Их мысли грязны, как скопцы…
Но есть рунические храмы,
Есть Бог, и есть Его жрецы.
Он есть. Огни его не ярки.
Не всем видны, но есть ещё,
И циклопические арки
Повиты хмелем и плющом.
Несомненно, что в этом стихотворении есть духовная перекличка с Евангелием от Иоанна (1:1) и не исключено, что с такими стихами В. Бенедиктова, как «Борьба» («Пусть тот скорей оставит свет, / Кого пугает все, что ново, / Кому не в радость, не в привет/ Живая мысль, живое слово. /Умри — в ком будущего нет!») и — особенно — со стихотворением «И ныне»:
Над нами те ж, как древле, небеса,
И так же льют нам благ своих потоки,
И в наши дни творятся чудеса,
И в наши дни являются пророки.
<…>
Не унывай, о малодушный род!
Не падайте, о племена земные!
Бог не устал, Бог шествует вперёд;
Мир борется с враждебной силой Змия.
Несомненно также духовное родство со «Словом» Гумилева («В оный день, когда над миром новым…» I, 291) и память о том, как «Солнце останавливали словом»; есть также перекличка — в том числе и метрико-ритмическая — с такими стихами Гумилева, как «Ужас» (I, 68), «Царица» (I, 88), «В Библиотеке» (I, 90), но и — с Державиным: «Жив Бог — Жива душа твоя!» («Безсмертие души»). Поэт Р. Мандельштам — не подражатель, а продолжатель высоких традиций, но не в христианском, а в культурном, гражданском и общечеловеческом смысле. Нет нужды доказывать, что упоминание песен «новых хамов, / Чьи мысли грязны, как скопцы», делает это стихотворение остро современным.
Далее, Р. Мандельштам был действительно бескомпромиссен и действительно был бойцом, но не всегда угрюмым и суровым, как Фарината — в его поэзии есть тонкая лирика, в том числе и любовная, как было показано выше, есть и юмор, не только сарказм, как например, в стихотворениях, посвященных друзьям:
Если вы засиделись в гостях допоздна,
Если цель вашей жизни для вас не ясна, —
Беспокоиться будет ужасно
Ваш заботливый друг, капитан Гребенюк —
Воплощённая госбезопасность.
Я советую вам, если вы «не дурак»,
И притом дорожите карьерой,
Изучать анатомию дохлых собак
В допустимых программой размерах.
Говорить, что вам ясен Исаак Левитан,
А Борисов-Мусатов — не ясен,
И начальству о вас донесёт капитан:
«Субъективен, но госбезопасен».
В этом шуточном стихотворении, посвященном ближайшему другу Р. Мандельштама художнику Арефьеву[297], блеск ума, иронии соответствует отточенности формы и мужеству поэта. Иронией и горькой самоиронией проникнуто и стихотворение больного астмой и туберкулезом поэта, посвященное другому художнику — Рихарду Васми:
В дома, замученные астмой,
Со смертной бледностью лица,
Галантной мышью Рихард Васми
Крадётся с черного крыльца.
Мои разбитые надежды —
Его упругие мяса;
Закат — покойные одежды —
Его ночные небеса.
Его чернильные кристаллы
Денатурируют весну.
— Спеши встречать её, усталый,
Не надо сна! Не верьте сну!
И ритмика, и образный ряд — как бы иронически-зеркальное отражение приводившегося стихотворения «Дремучий ветер охватил…» Однако помимо самоиронии, в этом стихотворении есть еще образная характеристика творчества Васми, его портрет, и неожиданная метафора — «Его чернильные кристаллы/ Денатурируют весну», характеризующая экспрессивно-художническую манеру поэта. Так что помимо старика-тряпичника, есть и другие люди в стихотворениях Р. Мандельштама.
Что же до последователей, то прежде всего, следует обладать таким зрением и видением, как у Роальда, а это не многим дано. Много ли последователей у О. Мандельштама? И как можно продолжать его традицию, не подражая (даже А. Кушнер не избег этой угрозы), а продолжая? Последователи были, скажем, у Ахматовой, но даже в творчестве четырех ее верных рыцарей, включая Бродского, весьма амбивалентное отношение к ее поэтике. И все-таки последователи у Роальда Мандельштама были — в живописи: художники Александр Арефьев, Рихард Васми, Родион Гудзенко, Шолом Шварц, Владимир Шагин. По собственному их свидетельству и по свидетельству искусствоведа Л. Гуревич, «они сумели сами себе создать среду, и то, что у них был Мандельштам, поэт, в какой-то мере наложило отпечаток на их творчество, потому что в это время считалось, что живопись — нечто обратное литературе и литература была ругательным словом. И ценилась живопись во второй культуре, далекая от эмоций, сама живопись, а литература была бранным словом. Они сохранили поэтичность, в их работах есть поэзия… и то, что они были пропитаны стихами Мандельштама… имело огромное значение»[298]. Не потому ли столь сильны эллинистические мотивы в творчестве Арефьева, а пейзажи Р. Мандельштама можно сравнить только с пейзажами «арефьевцев» — прежде всего, с экспрессивными пейзажами самого Арефьева, но также Владимира Шагина[299], Шолома Шварца, Рихарда Васми[300], Валентина Громова[301]?
Там, где чугунное кружево кружев
Давят питоны дубовых перил,
Бесится, ярче оранжевой лужи,
Солнце, рыже́е, чем стадо горилл.
Пьяный шумер в подворотнях Аккада
Был бы, наверное, меньше нелеп:
В утренний час золотой клоунады
Мартовский город оглох и ослеп.
Ночь дочитала засаленный сонник;
Вырванный ветром, сбывается сон,
Стал канонером последний каноник
И канонадой — органный канон.
Здесь тот же характерный для него синкретизм образного видения, стирание граней между живой и неживой природой («питоны дубовых перил», «солнце рыже́е, чем стадо горилл», «город оглох и ослеп», «ночь дочитала засаленный сонник») и — как того требовал великий однофамилец — метафора становится метаморфозой: каноник становится канонером, органный канон — канонадой, а неподражаемая звукопись делает эту метаморфозу убедительной и необратимой. В поэзии Р. Мандельштама очерченность линий, буйство красок и образов сплетается с волхвованием звукописи — работал он, как и его великий однофамилец, с голоса.
АтлантидаР. Мандельштам был певцом Новой Голландии — последняя квартира на Садовой, отсюда и воинственная «Канонерка» в стихотворении «Катилина» — Канонерский переулок, блоковские места, что тоже сближает с Блоком, но и разводит: нищий, больной астмой, туберкулезом легких, а потом и костным туберкулезом, прозябал в коммуналке в советские времена и — живописал свой город, сравнивая его с Данаей:
Запах камней и металла,
Острый, как волчьи клыки,
— помнишь? —
В изгибе канала —
Призрак забытой руки,
— видишь? —
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии
— слышишь? —
Карлики листья куют.
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
Размер — 3-х стопный дактиль (вынесенные глаголы 2 л. ед. ч. меняют графику, но не метрику стихотворения), даже по свидетельству такого знатока, как М. Л. Гаспаров (1984,173), довольно редок в русской поэзии[302]. Однако этот размер довольно часто встречается и у Блока, и у Гумилева. Только в «Стихах о Прекрасной Даме» Блока больше стихотворений, написанных этим размером с модификациями, как например, дактилические рифмы, чем во всей русской поэзии до него[303]. У Гумилева этим размером написано «В пути» (I, 91), однако у него только чередование мужских рифм, как в «Алом трамвае» и стихотворениях этого круга у Р. Мандельштама, о чем ниже. «Запах… острый, как волчьи клыки» — вновь неожиданное синкретическое сочетание зрительного, обонятельного и осязательного рядов — выходит за рамки заурядного сравнения. Есть и другой вариант этого стихотворения, но без золотоносного дождя и уподобления города Данае. Крейд заметил, что «подобно художникам-венецианцам, стихи Р. Мандельштама имеют тот же золотистый колорит и отличаются вниманием к цветописи»[304]. Более того, не только картина Тициана, но и самый миф преображен и перенесен в иную реальность. Рифмы — графичны, точны и не слишком «экзотичны», чтобы не отвлекать внимания от самой картины. Примечательно, что здесь, как и в других стихах городской или, как говорят, урбанистический поэт Р. Мандельштам не упоминает название города — есть конкретные изображения: «Рассвет на Пр. Маклина», «Дом Гаршина», «Банковский мост», «Сенная площадь» или упомянутое стихотворение, как на холстах Шагина, Васми или Шварца, но Город — за исключением одного-единственного стихотворения — никак не назван, хотя никаких сомнений на этот счет не возникает. Единственное исключение составляет стихотворение, которое по свидетельству сестры, было написано в надежде на публикацию (не из честолюбия или для заработка, а чтобы принести в милицию и в КГБ и доказать, что он не тунеядец), но, как всегда, подвел стиль:
