Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
Кто же они, эти люди, которым предстоит такой непростой обмен? Ксения Фёдоровна была старшим библиографом крупной академической библиотеки. Лена переводила техническую литературу с английского языка и была соавтором учебника по техническому переводу. Дмитриев работал в отраслевом институте и был специалистом по насосам, которые использовались в нефтегазовой промышленности. По меркам тех лет, это обеспечивало средний уровень благосостояния человека с высшим образованием. Люди, его достигшие, не знали особой нужды, но и не имели никаких накоплений, жили от зарплаты до зарплаты: любая крупная покупка или дополнительный расход денег во время болезни пробивали брешь в их бюджете. «Может ли долго существовать строй, при котором целая жизнь работы не даёт обеспеченной старости, при котором нет никакой возможности скопить на чёрный день хоть немного, чтобы помочь детям…»[111]Таким риторическим вопросом задавалась в январе 1952 года Любовь Васильевна Шапорина. Прошло без малого два десятилетия, и Юрий Валентинович Трифонов ответил на него своей повестью «Обмен».
Перед нами профессионально состоявшиеся, но не добившиеся заметных успехов в своей профессии интеллигенты. Именно они и были основными читателями толстых журналов, и проблемы семьи Дмитриевых были их проблемами. Выразительная примета времени — многие из них ещё жили в коммунальных квартирах. В Москве уже полным ходом шло кооперативное строительство, но вступление в кооператив для таких, как Дмитриевы, — это непосильная ноша. Они не могут приобрести даже малогабаритную «двушку» в «хрущёвке-пятиэтажке» без лифта. У них нет денег ни для вступительного взноса, ни для последующих ежемесячных платежей. Обмен со свекровью — единственная возможность улучшить свои жилищные условия и обеспечить будущее растущей дочери. И ещё одна выразительная примета времени. Даже не очень обеспеченные горожане вплоть до конца 1960-х годов пользовались услугами домработниц и нянь, платя им сущие гроши. В это время сельское население страны не имело паспортов, то есть фактически было бесправно. (Лишь в августе 1974 года было принято постановление о выдаче колхозникам паспортов, каковые и стали им выдаваться с января 1976-го!) Поэтому для деревенской женщины стать прислугой в городе означало вырваться из государственного рабства: даже у таких небогатых людей, как Дмитриевы, можно было заработать больше, чем в родном колхозе. «В деревне, сколько ни работай, ничего не заработаешь». Ещё в начале 1954 года Любовь Васильевна Шапорина с горечью отметила это в дневнике: «За 25 лет на наших глазах произошёл невиданный в мире героический „исход“ целого класса с насиженных и обжитых веками мест, со своей земли»[112]. Таков был чудовищный перекос в экономических отношениях. Трифонов вскользь упоминает, что няня дочки Дмитриевых «спала на раскладушке здесь же, в комнате»[113]. В одной комнате коммунальной квартиры вместе жили четыре человека: инженер, его жена, их дочь Наташа и няня. Когда няня их покинула, супруги Дмитриевы пережили настоящий медовый месяц. О великая сила недосказанного!
Советская власть ещё очень сильна, и государство осуществляет тотальный контроль всех сфер жизни общества. Даже такая простая житейская коллизия, как обмен, не может быть разрешена без соответствующей санкции государственных организаций, осуществляющих надзор за всеми видами оборота жилой площади. Принцип «разрешено всё, что не запрещено» при советской власти не действует. На всё требуется испрашивать разрешение. И Дмитриевым предстоит эта непростая процедура — сбор разнообразных справок, унизительное хождение по инстанциям, длительные хлопоты и нервотрёпка. Однако уже прошло полтора десятилетия после смерти Сталина, и страх как один из возможных регуляторов поведения людей потерял свою былую силу. Как впоследствии точно сказал по другому поводу сам Юрий Валентинович: «Смысл… не в том, что пали стены тюрьмы — это случилось много позже, — а в том, что пали стены страха»[114]. Горожане очень хорошо научились понимать разницу между интересом государственным и интересом частным. И когда эти противоположные интересы вступали в конфликт друг с другом, без раздумья делали выбор в пользу своего частного интереса. И Трифонов убедительно продемонстрировал это своим читателям.
По производственной необходимости инженер Дмитриев должен был ехать в продолжительную командировку в Сибирь, в Тюменскую область. Однако он отказался отправиться туда даже на десять дней, мотивируя свой отказ болезнью матери, хотя фактически его удерживали в Москве предстоящие хлопоты по обмену. Не захотел поехать в служебную командировку и его коллега Паша Сниткин, «хитромудрый деятель (в отделе его называли „Паша Сниткин С-миру-по-ниткин“ за то, что ни одной работы он не сделал самостоятельно, всегда умел устроить так, что все ему помогали)»[115]. Паша был занят переводом дочки в музыкальную школу. Непосредственные руководители Дмитриева и Сниткина не захотели сами решить этот тривиальный служебный вопрос, хотя речь не шла о какой-то нештатной ситуации или форс-мажорных обстоятельствах. Командировку утвердили ещё в июле, а ехать предстояло в октябре. В результате решение этой задачи был вынужден взять в свои руки сам директор института. Трифонов наглядно показывает неэффективность существующей системы управления: между рядовым инженером и директором существует огромная дистанция, и такими заурядными проблемами директор в принципе не должен заниматься. «Склонив голову набок и глядя с каким-то робким удивлением Дмитриеву в глаза, директор сказал:
— Так что же будем делать?
Дмитриев ответил:
— Не знаю. Ехать я не могу»[116].
Подобная сцена была абсолютно немыслима в сталинскую эпоху. За самовольный отказ от служебной командировки инженеру грозили бы неминуемые кары: увольнение, отдача под суд, неотвратимый обвинительный приговор и несколько лет лагерей. Перед войной работник даже за опоздание на четверть часа мог поплатиться свободой. И первые читатели «Обмена» из числа людей старшего поколения отлично помнили эти реалии не такого далёкого прошлого. Однако в конце 1960-х времена мобилизационной экономики безвозвратно миновали, а воспользоваться имевшимися в его распоряжении административными рычагами директор института не захотел. В итоге директор принял решение послать в командировку молодого специалиста Тягусова, лишь год назад окончившего институт, «порядочного балбеса»[117], каковым почитал его сам Дмитриев.
Внимательный читатель «Обмена» мог заметить, что на протяжении всего действия повести инженер Виктор Георгиевич Дмитриев всего-навсего «полтора часа работал не разгибаясь»[118], когда готовил необходимые документы для командировки молодого специалиста. Всё остальное время он занимался чем угодно, но только не работой. Впрочем, его коллеги делали то же самое. «За столиком в углу двое рубились в шахматы, очень быстро переставляя фигуры. Невядомский стоял рядом и смотрел. У „кабетришников“ любимым занятием были шахматы, они играли блицы, пятиминутки, а у „кабедвашников“ процветал пинг-понг. Сражения происходили в обеденный перерыв, но иногда прихватывали и от рабочего времени, особенно к концу дня»[119].
Художественными средствами писатель фактически показал, что система обречена. Я не знаю, был ли этот вывод осознанно сделан Юрием Валентиновичем и чем можно объяснить мысль об обречённости системы — гениальной прозорливостью и интуицией писателя или беспощадной трезвостью и последовательностью его логических размышлений, но повесть «Обмен» наглядно продемонстрировала эту неминуемую обречённость ещё в самом начале продолжительного исторического периода, впоследствии прозванного «эпохой застоя». Одно можно утверждать непреложно: во взгляде Трифонова на окружающую действительность не было ни романтического флёра, ни инфантилизма, столь свойственных подавляющему большинству шестидесятников. Всего-навсего четыре года отделяют кинокартину Марлена Хуциева «Мне двадцать лет» (1965), культовый фильм эпохи оттепели, от повести Юрия Трифонова «Обмен» (1969). Но какая дьявольская разница! У героев фильма Хуциева есть непоколебимая вера в светлое будущее страны: вектор движения в нужном направлении уже задан, отдельные недостатки будут неотвратимо устранены этими прекрасными двадцатилетними юношами, наследниками революции. А вот у инженера Дмитриева, которому исполнилось 37 лет, в сущности, нет никакого будущего. Трифонов беспощаден к своему герою. «Что я мог сказать Дмитриеву, когда мы встретились с ним однажды у общих знакомых и он мне всё это рассказал? Выглядел он неважно. Он как-то сразу сдал, посерел. Ещё не старик, но уже пожилой, с обмякшими щёчками дяденька»[120].
