Алессандро Надзари - MCM
Тогда он нахмурил брови, скривил губы и распахнул дверь. Ничего. Впрочем, нет, наконец-то: не то дом встретил посетителя, не то кто-то неудачно ступил на половицу и выдал себя. Звук шёл откуда-то из коридора, по которому Энрико прокладывал путь десять дней назад. «Они должны найти здесь только ветер», — думал Мартин, куда бы отступить. Оставалось только весьма дерзко пойти навстречу, но уйти вверх по центральной лестнице и выйти из поля зрения охранника.
Скриполай усиливался, будто с каждым шагом к числу сторожей прибавлялась новая пара ног, так что Мартин не только не медлил с действиями, но и решил на той лестнице не оставаться, чтобы выяснить, кто же и в каком количестве к нему приближался. Ему всё равно стоило осмотреть верхние этажи.
Второй этаж оказался таким же, что когда-то и первый. Только обилие зеркал, треснувших, мутных, запачканных, заволочённых едва ли не тиной, пошедших пятнами, чем-то напоминавшими траченный жаром целлулоид, усиливало ощущение и пожара, и потопа, и разорванного контракта, и декораций отправившейся на свалку истории киноленты… Отправившейся на свалку, но кем-то найденной, слегка очищенной и подклеенной — и вновь вставленной в киноаппарат. Медленно, кадр за кадром, — но бобина точно крутилась. Мартин чувствовал, что особняк меняется как-то незаметно глазу. Не сразу он понял, что не слышит своих шагов: ни эха каблуков, ни чавканья ковров, ни кашля перекрытий из-за лишнего веса Мартина.
И только сейчас он начал осознавать, что, планировка этажа, с поправкой на большую прямолинейность и необходимость хоть как-то выдерживать углы, напоминала диаграмму и формулу цветков семейства розовых. «Как там было? K(5)C5A∞G(1—5)?»
Были открыты и совершенно пусты все комнаты, кроме одной — по ощущениям, угловой. Мартин попытался проникнуть в неё, но понял, что старушка-дверь выдаст его. Можно было попробовать через окно соседней комнаты… Нет, плохая идея. Что ж, возможно, позже. Дом отозвался каким-то непонятным вздохом. «Дом — это собирательно: и конструкция, и обитатели», — уточнил для себя Мартин.
А вот таинственный третий этаж оказался находкой. Это было пространство, максимально освобождённое от каких-либо внутренних границ, а потому пригодное решительно для любых целей: здесь могли разместиться и госпиталь, и типография, и склад, и штаб — да, настоящий, не в пример дешёвой эффектности театрика внизу — идеально для подготовки и обеспечения серьёзной операции. Конечно, всё это требовало чуть более эффективного способа доставки оборудования либо пациентов, нежели «на руках по лестнице», а потому Мартин не сомневался, что где-то есть подъёмная платформа, по эстетическим или практическим соображениям сокрытая от глаз, не знающих, что искать.
Но прямо сейчас его заинтересовал отнюдь не поиск лифта и вовсе не новое утробное дуновение, но то, что этаж не был так уж пуст: он не сразу разглядел в белёсом волоке стопки свежеотпечатанных листов для расклеивания на улицах, причём некоторые были упакованы в мешки и сверху прикрыты старыми выпусками французских газет. На улицах города он их ещё не видел. Или прогуливался не по тем кварталам. Или это был какой-то защитный эффект сознания, иногда соизволяющий игнорировать действительно вредоносное, а не вызывающее отвращение и брезгливость.
Мартин рассматривал аккуратные пачки листовок и плакатов, на которых в самом центре тонкими штрихами было отпечатано некое изображение, не вполне, но больше всего напоминавшее схему отражений поверхности зеркала — возможно, что одностороннего. Данное изображение, бывшее неизменным, подкреплялось серией обещаний-предупреждений: «Сочувствующие да высветят пороки», «Сочувствующие да прольют свет», «Сочувствующие да станут светочем», «Сочувствующие да явят гладь», «Сочувствующие да обнажат сияние», «Сочувствующие да прозреют» и так далее. «Ни слова о тенётах — ура?» Мартину чем-то приглянулись второе и четвёртое, так что бумажки с ними он аккуратно сложил и упрятал в карман, отчасти уравновешивая аптечный пакет в противоположном. Само собой, даже такие, явно рассчитанные на выход из тени плакаты тоже ничего не проясняли, что довольно иронично с учётом их риторики, но были катарактой, бельмом на сознании.
Что ж, подходило время добавить свой оттенок белого и самому пролить свет, обнажить сияние, высветить пороки — ослепительно выступить. Но для этого следовало спуститься обратно. Если охрана совершала обход, то, значит, ему весьма повезло, но идти снова тем же путём нельзя — теперь рандеву было бы неизбежно. Это подтолкнуло его к поискам того самого лифта. Простукивать стены было нельзя, поэтому приходилось ориентироваться по другим признакам. Скажем, вон по тем чудесным следам на полу. Разглядеть пыль на смегматичном полу было непросто, но ему помогали косые закатные лучи — главный друг домоправительницы в выявлении нерадивых служанок. Ожидаемо много топчущихся на месте следов у столов. Не менее ожидаемый чёткий след по периметру. Ожидаемые неравномерные следы вокруг упаковок с листовками и мест, где они ещё недавно были в количестве большем, чем осталось. Слегка неожиданно большое количество ведущих к лестнице следов, что было не очень хорошим знаком. Но вот и след, не вписывающийся в общую схему.
Нет, дело было не в женском размере ноги — таких хватало. И даже не в форме отпечатка — обувь мягкая, но не облегающая, подобно балеткам. Суть в том, что вёл он от стены к середине пространства этажа, обратно к стене и затем — к окну. Мартин ощутил какой-то слабый импульс, но за ним не последовала оформленная мысль; это было не озарение, но сигнал запомнить, пометить как важное. Дом издал утвердительное «кхе».
Пальпация едва заметного зазора в поисках отпирающего рычага и — найден! Юный фармацевт из сегодняшнего утра мог бы гордиться. Да, так и есть: шахта лифта с пристроенной лесенкой на случай закупорки основного протока. Мартин подумал, что, возможно, стоит попробовать снова заглянуть на предыдущий этаж и попытаться вскрыть замок, ведь теперь у него был запасной маршрут отхода. Мартин закрыл за собой потайную дверь — незачем оставлять подсказки — и во тьме приступил к спуску. Спустя два досадных промаха по ступеням он всё же нащупал в жилете портсигар со шведскими спичками.
Кажется, вот и дверь. Он прислушался. Нажал на механизм пружины, приготовился к короткой перебежке, но обнаружил себя уже в требуемой комнате. Либо он как-то неправильно сопоставил планировку этажей между собой, либо там была ещё одна запертая дверь. Нет, ни то, ни другое: комната была угловой и, вероятно, единственной жилой. Оглядев её детали, он без труда мог представить жильца. Ну, или не жильца — улавливаемый запах ладана или сходного благовония способствовал таковому представлению. Пол хрустел скорлупой и битыми склянками, растрёпанная ткань поваленного паравента мутно блестела чешуёй оставленной на берегу рыбы, медь ванной была повалена с пьедестала — и всё это расчерчивали и перекрещивали, пытались хоть как-то соединить между собой размотанные бинты. Что-то пошло не по плану. Но подсказок к тому не было никаких.
Искать в комнате было нечего, из личных вещей разве что нашлась соответствующей идеологической окраски литература. Похоже, это была библиотечка Бэзи. В смысле, именно та, что должна быть в Карлсруэ. Ему определённо пытались создать условия, отвлечь от страданий, но не избавить от революционного фокуса. Лечение было только телесным. Похоже, он и впрямь был нужен для сцены, но не для управления всем проектом.
Вряд ли Бэзи появится здесь до своего выступления, и уж тем более вряд ли кто-то войдёт сюда — да и как, если единственная открытая дверь, на которую в упор смотрел Мартин, вела не в коридор, а в потайной колодец. Он понял, что поймёт это позже, но сейчас не понимает. В этот момент он раскрывал дорожную сумку и извлекал её содержимое. Сначала он надел перчатки, затем довольно бесцеремонно достал пластичную пироксилин-нитроглицериновую взрывчатую массу, после чего вытянул бездымный огнепроводный шнур и, наконец, стеклянный контейнер. Он бесхитростно, ровным слоем облепил контейнер массой по одной из больших плоскостей и прикрепил шнур. По длине шнура он стал прикидывать, как же ему эту конструкцию разместить в зале, но понял, что на месте будет виднее. Рассиживаться всё равно не стоило.
Не хотелось ему снова попадать в ту шахту, но оставлял ли дом выбор? Конечно, оставлял: в окно — и прочь. Если это слово применимо, то понимал ли особняк, что скоро его ждёт? А если да, то что же — желал этого и оттого помогал, изменяя акустику и открывая секретные ходы? Мартин задавал себе слишком много вопросов. Проблема была в том, что так он заглушал главный: а стоит ли ему это делать? Коль скоро выяснилось, что особняк нельзя в полной мере назвать жилым, — но при этом уместно счесть живым, — то можно не опасаться косвенных потерь. Впрочем, ещё не было известно, кто явится ночью, и оправданы ли все эти приготовления — и правильно ли выбран метод. Находки в особняке и их отсутствие убеждали Мартина, что в своём нынешнем положении он больше ничего не сможет выведать. Если он не подведёт противника к рокировке, то его, как и других, так и будут вести за сердцем Данко, — припомнил он образ из не столь давно читаных набросков одного перевода, попавших в русский отдел, — убедив в его единственной искренности и в том, что степь — языком Бэзи: постепь времени — невозвратна, а в темноте вокруг лишь ядовитый лес ложных тропок, отравляющий еретическими надеждами.
