Алессандро Надзари - MCM
— Сели? Селестина! — легонько стукнула её по ноге Сёриз своей.
— Ай, зараза. Да-да. Вы ничего такого не слышите, нет? Ладно, вернёмся к теме. Выходит, то ли чистое совпадение, вызванное праздностью, то ли некто столкнулся с тем же, что и мы, и начал сам искать ответы, то ли…
— То ли это не то какой-то трюк с целью проверить, хорошо ли подчищены следы, не то мудрёный способ заинтересовать в себе публику, раз уж и мы узнали про субботнее, — отметила Корнелия.
— Кстати, передай девочкам, что мы у них в долгу и признательны за избавление от походов в те кварталы.
— Ты ещё пожалеешь о своих словах, — хихикнула и подмигнула Корнелия. — Есть одно обстоятельство. Знаю, оно может быть притянуто за уши, но…
Корнелия складывала в уме следующее предложение, снизу же, тем временем, ничего не было слышно. Селестина прокляла чтеца за отсутствие выдержки и безразличие к ней, будто он мог знать, что его кто-то подслушивает, что его страшная немелодичная серенада нашла своего адресата, что она хочет как можно скорее завершить этот разговор и броситься к нему — да не может. Но для чего он ей? Для совета? Для неопределённой поддержки? Пожалуй, что так. Провидение было милостиво к Селестине, она вновь услышала его голос, уже удаляющийся. Она почувствовала облегчение, но вместе с тем и грусть, ведь всё же он неспешно покидал её. И мигом нашла наиболее вероятное объяснение той паузе: незнакомец покупал впечатлившую и его самого книгу, и теперь, не обременяющий торговца своими шокирующими повадками, полноправный владелец книги, он на ходу, останавливаясь ради поиска лучше освещённого направления, — электрические огни уже в этот час, но отчего-то не в минуты затмения, наряжали площади Выставки в перламутровое с золотом колье, — извлекал мудрость.
«А, вот ещё! Спрут — это лицемер. На него не обращаешь внимания: он обнаруживает себя внезапно. Комок слизи, обладающий волей, — что может быть страшнее! Капля клея, замешанного на ненависти».
— Но оно таково, — соизволила продолжить Корнелия. На самом деле прошла лишь пара секунд, но других таких мгновений, полных чувств, образов и рассуждений, Селестина не смогла бы припомнить, столь редки они в любой жизни. — «Нездешние» что-то понимают в урбэмпатии. Во всяком случае, один из них. И ты себя уверила, что той ночью наткнулась на русских, делавших странные замеры в области, близкой к возможному местоположению… чего бы-то там ни было по твоей гипотезе. Увы, я не выяснила, какой, по мнению «здешних», язык родной для «нездешних». В городе сейчас полно иностранцев, однако в данном случае совпадений многовато.
— На это, моя милая Корнелия, у нас есть своё «одно обстоятельство» опровергающего свойства, даже два, — и Сёриз принялась вводить Корнелию в курс предшествовавших их встрече открытий.
А до Селестины донеслось последнее, уже далёкое, но подкрашенное театральностью интонаций и соответствующей силой голоса, будто обращённое к ней одной: «Спрут вероломен. Он старается сразу ошеломить жертву»[21].
После этого всё внезапно стихло, отчего-то объяла тоска. Но вместе с тем и умиротворённость: из штаба не сообщали о сопутствующих потопу событиях, он будто сам растёкся и рассосался, втянулся обратно в тёмное лоно. Не могли же случайно накануне найти идеальную комбинацию и не заметить этого? Нет, конечно, это тоже утопия. Это была тишина, как после града или крупного дождя. Или артобстрела. Значило ли это, что сейчас, когда богиня войны сказала своё слово, на них пойдут в наступление пехотой?
* * *До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Вернее, те их подобия, на каковые лишь и способен — с моей-то «усидчивостью» и «собранностью», с моим косноязычием, с моей изрубцованной тканью сознания. Да, мои послания безответны, но ты не можешь их не получать. Мы это обсуждали. Как приятно вспомнить твой голос, пускай он и возвращает к моменту нашей разлуки, но вместе с тем и заставляет вспомнить, что в будущем есть время и место, когда и где мы — да, да, я помню, помню, что, скорее всего, в последний раз, а наши жизни при этом оборвутся — вновь сблизимся, испытаем прикосновение, каковое не испытывал и, остаётся надеяться, не испытает более никто. Никто, никогда и нигде. Позабудемся и мы. Я прихожу к мысли, что если по окончании всего намеченного нас вымарает история, то это только к лучшему, поскольку более никто не соблазнится тем, на что покушались мы.
До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Для меня они важны и потому, что остаются тем единственным, что не растворится в пене дней, тем, к чему и ты, и я можем возвратиться в любой последующий миг. Эон их не отнимет. Но они же — и моя эпитафия. Я пишу эти строки, употребив вместо стола надгробную плиту. Из особняка мне пришлось перебраться на кладбище в один из фамильных склепов, окончательно переставших исправно, хоть и всё менее героически и всё более паскудно, — подозреваю, в том и причина, — пополняться. Впрочем, для тебя это излишние подробности. И всё же я оставляю их на бумаге с тем, чтобы ты понимала: Её зов был силён, как никогда. Я поддался. На земле мёртвых я стал к ней ближе, но хотя бы влечение к Ней истязает меня не столь болезненно. Я знаю, что ничего хорошего в этом нет, ведь так Она обретает власть надо мной и в этом тяготении готовится разорвать и поглотить мой разум.
Но только сейчас, как я почувствовал, Она дала понять, что не стремится помешать мне, нет — только подстегнуть, подхлестнуть. Она как-то ощущает, что я веду приготовления, связанные с её освобождением, но мнит, что тем всё и должно завершиться. Такая вот извращённая благодарность. Любопытно, считает ли она меня мертвецом, вернувшимся в мир живых? Способна ли воспринять, откуда я явился? В любом случае, не думаю, что она знает о тебе; Её интересуют лишь мои намерения, мои желания… Но я опасаюсь, что Она почуяла их, поскольку — каюсь! — не оставляю надежды вернуть тебя. Не оставляю этой, как бы ты сказала, детской, наивной, невозможной надежды.
Увы, некому более меня сдерживать.
До сего дня мою решимость подкрепляли только письма к тебе, но теперь стоит признаться: несколько часов назад мною всё же был запущен необратимый и самоподдерживающийся процесс — перпетуум мобиле людской глупости, порочности, страха, веры, жестокости. Элементы и обслуживающий персонал сами к нему притягиваются; исправно играют свои роли и не отказывают всем желающим присоединиться, тем укрепляя вверенный механизм. Если ранее я не мог отступить, потому что не был способен забыть о тебе и оставить наш план, то отныне сил мне придаёт ясность видения того будущего, к которому обращены все мои действия. И его неотвратимость.
Нахожу, что мои компаньоны видят будущее не так, как я, зачастую лишь отдельные его аспекты, но им и мне этого достаточно, тем более что они не были Там и не ведают того, свидетелем чего суждено быть мне. Для кого-то из них будущее — бегство от прошлого, для других — от настоящего. Что ж, своего погонщика и навигатора они нашли. В целом мы сходимся на том, что событие в будущем, ради которого всё и затевается — отсекающая точка. Вот только говоря об этом, они непроизвольно озираются и оглядываются, ну а я…
Я закрываю глаза и вновь вспоминаю один из эпизодов моей сегодняшней вылазки в город. Прости, не смог, не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за горожанами из теней, благо что на несколько минут во тьме растворились все Двадцать округов. И всё же прогулка неожиданно стала небесполезной, когда до моего уха долетели обрывки речи, свидетельствующие о своевременности и успешности доставки распространяемых вестей и намёков. Но для меня важнее было то, что слух уловил куда чётче, будто я не столько слышал, сколько с небольшой подсказкой сам, внутренним голосом, воспроизводил по памяти доносившееся до меня. Я слышал, как кто-то — ох, жалею, что не догадался тогда же рекрутировать в Совет этакого оригинала! — зачитывал отрывки из книги, которую мы с тобой пересматривали незадолго до того… что случилось. И на мгновение я увидел, как мы с тобой перелистываем те страницы. Ни мы тогда не понимали, ни они сейчас, на то похоже, не оказались способны оценить, о каком же спруте речь. Однако нельзя отнять того, что кто-то почувствовал: мир высасывают, жадно, хищно пьют. Но правда ли, что мир безвозвратно пустеет и бледнеет? Не был ли этот день насыщенным, как никакой другой? Соглашусь, для этого необходимо обладать знанием, а даже и чутьём, на что обращать внимание. А с этим у Директората проблемы. Всё, что мы за эти сутки с ними проделали, если к этому присовокупить предшествовавшую многомесячную подготовки не без инцидентов, что так и не удостоились должного внимания, — это обвинение. О, нет, никак не приговор, не мне их судить. Пусть осудят себя сами, пусть сделают признание — достаточно всего одной фразы! и всего лишь от одного человека! — и тем сохранят каплю достоинства. Пусть выжмут из себя эту каплю, даже если капля та обернётся слезой. Ей не под силу будет смыть налёт и копоть, что замутняют взор Директората, но в ней не будет и яда, которым Блез отравляет правду и сам Директорат, заставляя тот пухнуть и разлагаться. Устроенная нами ишемия коммуникаций и без того была неизбежна. Но и ждать более нельзя, иначе… В общем, сыграем на тайном страхе Блеза.
