Алессандро Надзари - MCM
А что же ближе к Военной школе и с западной стороны? Мебель, обивка, обои, столовые приборы, элементы декора из бронзы и железа — всё также в новейших и проверенных вкусом стилях. Надоедает ли, что все устремились в одно русло? О, нет-нет, не в ближайшее десятилетие — и пока не выродится в массовое да штампованное. «Мне нужно посидеть на этом диванчике!» «Мне нужна эта лампа!» «Мне нужна книжка, подходящая этому дивану и этой лампе!» «Мне нужна книжка, подходящая мне, сидящей на этом диване и читающей в свете этой лампы!» «Фуф, и правда что пора присесть».
После отдыха, чтобы вновь не утруждать себя, отчего бы не прокатиться на уже знаменитой самодвижущейся дороге? «Да они подбираются к нашему способу перемещения!» — подмигнула Селестина. Привычные к внезапным ускорениям, в отличие от многих дам, а то и жантильомов, подруги смогли удержаться на самой быстрой дорожке троттуар-рулан со скоростью, достойной иного творения братьев Рено или Мор. Оторваться от городской суеты. Вознестись и окинуть взглядом дома — те самые, иктерические — на авеню Рапп и Боске, рю де Гренель, Сен-Доминик и де л’Юниверсите, поневоле превратившиеся в заповедник седьмого округа и фактически варившиеся в собственном соку ввиду ограничения сквозных потоков экранированием выставки. В какой-то мере, впрочем, это было справедливо: если на Выставке были антропопарки, представлявшие жизнь людей определённой эпохи или местности, включая город-хозяин предыдущих веков, то отчего не быть и такому же парку, посвящённому нынешней жизни самих горожан? Вы видели народы и племена, покорённые великими нациями, а не желаете ли свысока взглянуть на «воспетый» Бальзаком лё Фобур и его обитателей? Захватывает.
«И вновь привет тебе, Марсово поле. Да сколько ж можно?» Нет, в этот раз они пойдут по его восточной половине, без захода в тяжеловесные металлургические павильоны, сразу к набережной… Секунду, а это что? Дворец костюмов? Дворец костюмов! Так вот, на что могут пойти обнаруженные на Эспланаде атлас, батист, бомбазин, габардин, газ, кисея, коленкор, креп, кретон, лоден, мадаполам, муслин, оксфорд, органза, — Селестина ныряла в одни ряды и выпрыгивала из других, примеривая то одно, то другое, на что Сёриз отвечала неодобрением, но всё же позволяла и себя в это втянуть — пашмина, поплин, сатин, ситец, тафта, твид, тик, туаль, фланель и… — и тут Селестина поймала себя на мысли, что легче и в гораздо большем объёме могла бы воспроизвести по памяти большее число архитектурных материалов и элементов. «Кто ж такую замуж-то возьмёт?» Красота, но одно расстройство. «И вообще, у нас фасончик моднее будет, даже без учёта ис-диса, а с ним — так и вовсе несравненно! Вот!» Что ж, иногда при декларировании дозволительно быть косноязычным для придания заявлению стержня, большей ригидности и недопустимости оговорок — и к чёрту аргументацию! На том, пожалуй, пора было вернуться и к своим обязанностям. Выходили подруги с гордо поднятыми головами.
Нет, правда, портные Директората действительно добротно потрудились над их… даже невозможно называть это «формой № 4, светской». Блузы приглушённых цветов с очерчивающими тёмными поясами в три пальца шириной, гармонирующие с тонкими редкими полосками — лазурно-пепельными у Селестины и вишнёво-шоколадными у Сёриз — на белизне простых юбок-колокольчиков и курток с уменьшенными муффонами плеч. И всё из добротной ткани. Плюс, что немаловажно, без жёсткого корсета вопреки требованию времени. Девушки, бунтующие против этого — что в прямом, что в переносном смысле — набирающего вес предмета туалета уже ввели в оборот фразочку: «Пойдите, сударь, и дирижабль в него затяните, а меня не раздувает!» Инженеры, услышав такое, вероятно, были бы весьма раздосадованы.
Не всё напарницы посмотрели, не всё успели оценить, но до чего же незаметно пролетели…
— Ох, пять часов! — провела простенькие расчёты и слегка ужаснулась на подходе к Йенскому мосту Сёриз.
— Это место непременно следовало экранировать. Всё-таки здесь платят не франками, а временем.
— А точнее даже так: франками — за настоящее, действительное и реальное — выбери по вкусу, — а временем — за будущее, грядущее и неизбежное, — уже догадываешься, что следует сделать.
— Что же, в рецепт не включены «наблюдаемое» и «возможное»? Пессимистично, моя дорогая, — спрыгивала с тени Трёхсотметровой башни на камни моста Селестина.
— Это всё накатывающее и преходящее. Ис-диспозитиф даёт о себе знать.
— Уверена, что это не мелюзга какая-то тебя задела? Такой большой город, а не то, что ходить — разойтись негде!
— Естественное объяснение. Ты утренняя себя бы дневную послушала. Нет, Сели, мы должны быть готовы. Затаимся и будем выжидать. М-м, как тебе вон то заведение? Обзор неплохой, есть перегородки и всё нужное, чтобы не нарушить цеховой этикет.
Мимо них продефилировали пользующиеся увольнительной на берег два моложавых статных офицера в русской тёмно-синей форме и кажется, уделили чуточку больше внимания платьям Селестины и Сёриз, чем рекомендуется в обществе, однако исправились парой лаконичных комплиментов, за что были прощены. Тембр показался Селестине знакомым, но то, должно быть, какая-то профессиональная лингвистическая аберрация, свойственная русской военной языковой школе. И хоть она старалась не сваливать всё в одну кучу и поберечь рассудок, всё равно получалось, что та троица как-то связана с… Ой, ну это.
— А пока мы идём, Сёриз, расскажи, кстати, что ты делала после кульминации ночного приключения? Я-то вот бесцеремонно плюхнулась в штабе, но ты появилась не следом за мной.
— Это такой интерес-извинение, что оставила меня там с кучей догадок? Ну, а что я могла придумать? Твой рыцарь без белого коня, но неплохо гарцующий сам по себе покрутился на месте с минуту и рысью ускакал куда-то в павильоны, так что я пошла туда, где видела тебя в последний раз, думала спуститься к реке.
— Но-о?
— Но мои намерения встретили препятствие. Какой-то невнятный — что в смысле появления, что в смысле вида — охранник увидел меня на мосту. Он — в прострации, а я вся в белом. Начал мямлить что-то про белых женщин на мосту и страшную участь, если он откажется со мной потанцевать и сказать, что я красивая. Позже-то я вспомнила, что это за предание. Нам надо бы взять в оборот. Так вот, не сбрасывать же в реку было и его в отместку за тебя? Я подыграла. Раз-два-три, раз-два-три, всё, молодец-красавец, сторожи дальше. Надеюсь, с ним всё в порядке. Быстро оглядела место схватки, ничего не нашла — да, твой ис-диспозитиф в первую очередь — и переместилась в штаб.
Ротанговые кресла второго яруса двухэтажного ресторана на набережной приняли их в свои объятья. Селестина надеялась, что через них, через каркас строения и почву, через окружавшие их колониальные павильоны к ней перейдёт хотя бы крупица мудрости этих далёких, теснее связанных с природой народов, их тонкое ощущение своего места в этом мире, — однако понимала, что всё окружавшее их было и оставалось лишь подделкой, источавшей хлипкое сияньице аутентичных форм, вызванное безвредным для архитектосферы города — благодаря экранированию — сгоранием сих чуждых, не привитых к нему конструкций. Но ни одной из этих пагод, мандир, ступ, чайтья, сала, ханака — и что там ещё есть — не было суждено простоять более одного сезона: их токсичное разложение, не будь создано экранирование, пресекли бы сносом и, на какой-то срок или до появления особых перекрывающей силы обстоятельств, градостроительным вето.
Единственным объектом, своей статью и органичным, и содержательным, и смыслообразующим, перманентным вместилищем всех возможных собраний был Дворец Трокадеро. Браво гениям Давью и Бурде, умудрившимся сплести в нём мавританское и византийское начала, короновавшим его диадемой статуй наций, давшим ему дуги-крылья, которыми он, как заботливый родитель и воспитатель, укрывал павильоны-сироты, оторванные и воспитанные на чужой земле, отданные на заклание и потеху… «Как пастух с двумя овчарками, погонявший стадо», — пыталась выбить первую аналогию Селестина. Но нет, то была правда, он даже позволял Мадагаскару усесться ему на шею. Это здание источало музыку, переливалось архитектурной полифонией, оно сглаживало противоборствующие теченьица и находило им верные углы сочленений. Но было в нём, в аркаде нижнего яруса, и что-то от мрака Колизея. Да, в него закладывали ложную открытость соперничества и борьбы, она это знала, — но вот чувствовала иное. Пожалуй, только внутреннее благородство сего метиса-полимата и препятствовало тому, чтобы вытекающий из его подножия водопад, рифмованный Шато д’О на Марсовом поле, не окрасился в алый и не стал продолжением и посвящением римскому богу войны — это его поле, не его город.
Селестину отвлекли не знающие устали мальчишки, разодетые по модной морской теме, пробежавшие опасно близко к довольно грубым столикам и показывавшие руками какие-то фигуры, которые, как она позже сообразила, обозначали дирижабли и полёты на них: головы и тельца становились гондолами, а поднятые над головой и разведённые луковицей руки со сцепленными в замок пальцами — волшебные, как для малышей, газоносные оболочки. Не забывала детвора издавать и смешные, а порой и сомнительной приличности звуки, имитировавшие то работу пыхтящих и жужжащих двигателей, то выходивший из разошедшихся швов газ, то, кажется, что-то отдалённо напоминавшее русский военный жаргон, чем неизбежно вгоняли в краску своих нянь и матерей. Селестину же это заставило улыбнуться. «Любопытно, сколько сегодня берут — или уже прямо-таки бесстыдно дерут — за полёт?»
