Алессандро Надзари - MCM
И стоит ли упоминать все свежеиспечённые мифы, кажется, замешиваемые прямо на месте и тут же румянившиеся от жара дискуссий, о самодвижущихся аэростатах, одним лишь чудом и слепым провидением едва втискивавшихся в выставочные площади? О том, как они крадут и пожирают облака. О том, как они, изгоняемые острыми шпилями церквей, вынуждены скрываться где-то за зажравшимся шестнадцатым округом. О том, как иногда они тянут к земле тонкие и длинные хоботки, с помощью которых отрыгивают что-то на землю — возможно даже, что тех, кто захотел на них полетать, собрав гроши по углам протёртых карманов, но не вернулся вечером в свои соломенные постели. О том, как в стаде этих белых барашков завелись чёрные овцы. О том, что они всегда за всеми наблюдают сотней глаз — и спорят с той сотней, что уже имеет город в виде циферблатов. И на этих словах Мартина объял уже ледяной пот — ощущая подобное, он тогда и замер перед башней Гар-де-Льон.
Иногда эту серьёзную мужскую компанию разбавляли, составляя конкуренцию стационарным гетерам, влетавшие совсем юные пташки, щебетавшие, только чтобы щебетать, и порхавшие, чтобы порхать. Ладно, на самом деле не только, и имевшие смелость так врываться в чужие владения только потому, что были под протекцией особенно жестоких и диких молодчиков, чью жизнедеятельность как раз и описывал для газеты Энрико, обитавших как раз на Монмартре, Бастилии и Бельвиле. В вечернюю пору их сменяли гризетки такого вида, что Мартин отметил, как на сей раз в его голове смешиваются французское «gris», лёгшее в основание «grisette», и английское «grease». Замученные женщины, формально составлявшие тот же полусвет, что и их более удачливые кузины, снимавшие мансардные этажи османовских домов, они были совершенно лишены сияния, которым будущее осеняет молодость, ныне увядшую и угасшую. Мартин взял одну из пустых бутылок и расположил её на вытянутой руке между собой и одной из таких барышень, которую увидел через припорошённое пылью и известью окно. «Вот бы взять её и поместить туда, как кораблик, как бабочку под стекло, чтобы сохранить то, что ещё возможно», — проявил он жалость под маниакально-минорную мелодию, выстукиваемую на пианино в сопровождении виолончели, готовивших слушателей к развязному, вороном покаркивавшему, скользящему полуречитативу:
В кабак… Я захожу ’посля конторы.
Подонки… Своей лишь жизни воры.
Откушал… Бреду под керосина дрожь.
’Муазель… Вам так пойдёт вот эта брошь.
И в нумера помчались мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Скреплён прогресса нравов займ.
Чулки… Скользят по ножкам светлым.
Ноздря… Сопит над яда горкой белой.
Веселье… Ничто без пустоты за ним.
Ангела напротив… Поиметь бы в нимб.
Прогорело страсти пламя мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Скреплён прогресса нравов займ.
Рука… Её рука царапает мне торс.
Своей… Как упряжью верчу копну её волос.
Подарок… Ценою в свете дня растаял до гроша.
Тонкий вкус не для тебя? Отведай остроты ножа!
Прогорело страсти пламя мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Над телом сломанным я плачу-замер.
По мере того, как Солнце уставало дарить свои лучи всем этим безвылазным пропойцам и тем, кто вечно жаловался, что в студии мало света, а зеленоватой и с синеватым кантом жёлтой люминесценции редких газовых ламп — расслоение и обособленность Холма чувствовались уже на этом уровне — становилось недостаточно, в ход шли лампы керосиновые и масляные. В их огнях и мир казался нарисованным толстыми и жирными мазками, и невозможно было отстраниться от этой панорамы, но лишь больше придвинуться и провалиться, также омаслянев в современной манере. Черты лиц плавились, становились одновременно угловатыми и смазанными. Глаза блестели мутными пятнами. Покатые плечи и сутулые спины облеплял густой спёртый воздух мрачного фона. Руки и ноги становились каучуковыми или растворялись за агеометрической мебелью. А стоило таким мизераблям покинуть питейную, и газовый свет фонаря, установленного близ кабака, не дрожал, как пелось в романсе, — морщился, своим трепыханием тревожа скрывавшихся в тенях бесов; не порывались бежать лишь мигрировавшие с фасадов в тёмные переулки и дворы стаи медуз и кальмаров внизу стен и на шас-ру — порождения рвоты, ей же множившиеся и кормившиеся. Расходившиеся в разные стороны фигурки, казалось, не удаляются, а уменьшаются, истираются и поражаются в деталях, лишённые третьего измерения, соответственного своему слою и плану, и сворачиваются до мерцающих точек, чтобы, скрывшись из виду, взмыть и присоединиться к далёким звёздам, — туда, где им и место. Туда, куда вознесут их труды, оставив от них в глазах потомков один лишь холодный, далёкий во времени блеск.
Возвращение в гостиницу прошло под ожидаемую и благодаря этому совершенно спокойно выслушанную ругань хозяйки, оценившую кроткий нрав своих временных постояльцев, а потому в какой-то потуге на заботу напомнившую, как им дойти до своего номера. Энрико был галантен, как колибри перед цветком, когда, в знак признательности пытаясь чмокнуть даме ручку, завис над дланью, будто уснул, скоро клюнул её носом и шумно втянул воздух трубочкой губ, после чего выпрямился и зачем-то пожал и потряс руку — и был таков. Реакцию женщины определять не было времени, оставалось только поспевать за этим чудо-угодником. Якорем рухнув на мягкий ил кровати, Энрико сообщил, пока ещё помнил, возившемуся с дверным замком Мартину, стоявшему к нему спиной:
— А я, межпрочм, справился.
— С чем? С приступм тшноты или бтинками? В любом случае пздрвляю.
— О-ой, дура-ак… Звни. Справился об этьх твоих ненормальных.
— И что же?
— И то же! Или не то же? Крочь, успех! — Тут Мартин повернулся, благополучно разобравшись с вопросами безопасности.
— О!
— Ик-ага. Во французейшем смысле «au»! Золото! Ой, нет, пгоди, это ж в прдической, хе-хе, прдичскй таблице оно «Au», а у… ау-ау-а-а-у-у-у! А у… К-хах! А у французов ж нет «au», у них «eau», и никакое это не золото, а вода… А у нас есть вода? — Генри поплыл, пора было маякнуть утлому судёнышку его сознания.
— Так что там с ненормальным успехом? — Ладно, вышло преотвратно, но попытка не пытка.
— А, ну вот. Мы попадём на следующее собрание. Им, вродь как, пзарез нужны новые люди. Так мы и проникнем. Ещ… Ещ… Ещ-щ-щё одни сердобольные комки жира на кипящую за правое — нет, левое! — дело сковрду.
— Кипящую? Они что ж, прям такие анархисты-ревлюснеры?
— Анорхисты? С щво ты взял? Не-не, у них всь при себе! А то и большь, чем нужн.
— Расширяется предприятие, хи-хи, а?
— О да! Оказвается, полно желающих псмотреть на этот цирк ближе, чем из первого ряда.
— И мы туда же, — устраивался Мартин на своей койке, расплескав видимые в поднявшейся пыли калейдоскопики дивных сновидческих миров.
— И нас туда же.
7
— А, чтоб вас…
— Дорогая, помни о манерах!
Селестина куксилась из-за того, что теперь флю-транспортироваться могла лишь в сопровождении Сёриз, и, чтобы вновь обрести независимость, заново открывала для них обеих счастье пеших прогулок и поездок в общественном транспорте, отводя своей доброй, слишком доброй и рассудительной, подруге роль ведомой. Та и отыгралась: пришлось по обоюдному согласию и естественным причинам смотаться по флю-каналу к, как его игриво назвали, Le Petit Palais du Pipi неподалёку от настоящего Пти-Пале. «Всё-таки в этом отношении город ужасно непрогрессивный и маскулинный, расположенной к длительным прогулкам даме предлагается столь мало удобств!» А переход по флю-каналу для ведомой, то есть на сей раз Селестины, означал неизбежное головокружение, мигрень, комок к горлу, тошноту, холодный пот, слабость или всё вместе в зависимости от слаженности перемещающегося дуэта. Селестина проявила самообладание, так что узнать, что же из всех этих напастей выпало ей, для наблюдателя было невозможно. А выдержка сегодня была нужна, как никогда прежде — день обещал быть хлопотным.
То было двадцать восьмое мая. День всегда предсказуемый астрономически, но никогда — по последствиям. Ещё никогда не была экранирована столь огромная территория, ещё никогда на такой территории не собиралось так много людей — и это несмотря на понедельник. «Уж если где мёдом намазано…» И ещё никогда на такой территории с таким количеством народа не было такого объёма потоков, готовых забурлить и вскипеть.
Впрочем, первая половина дня выдалась на удивление спокойной. Не встречались ни помешанные, ни бесстыдные миноры, ни прочие подозрительные личности, даже в целом по городу, вроде бы, уровень преступности был ниже обычного. Но урбматерия не обманывала: она, как и полагается в подобный день, не была тиха и стабильна. Штабу пришлось поднимать весь резерв, однако не столько для ликвидации уже появившихся прорывов — их-то тоже было меньше ожидаемого, сколько для неминуемо последующих, компенсирующих утренний недостаток. Вот этим-то закладыванием будущего, обеспечивающим ситуации суммарную естественность, и пытались пресечь настороженность Селестины. Да что там: её в «выставочный» патруль-то сегодня сплавили, лишь бы сама во всём убедилась.
