Алессандро Надзари - MCM
6
Сидевшая в клетке яркая птичка, заменявшая чириканьем дверной колокольчик и тем оповещавшая о новых посетителях, сейчас готовилась к заливистой трели, подменявшей и предварявшей творчество задерживавшихся или готовившихся к выступлению музыкантов, и чистила клювик об os sepia. Когда Энрико-Генри — «чёрта с два на счёт три ты, mon ami, Анри!» — говорил, что особо часто ночевать в его квартирке не придётся, Мартин как-то не подумал о тех местах, где ночевать придётся. Как и о том, что какой-то отдельный район города может задержать более чем на день, будто пути отсюда, кроме как на вечно отсутствующем пароме или нерегулярном дилижансе, не существует. На самом деле, разумеется, не было никаких проблем с общественным транспортом, но так, во-первых, неинтересно, а во-вторых, транспорт и его пассажиры также принимались за объекты наблюдения — это же экспедиция!
Конечно, для размещения выбрали они по местным меркам вполне пристойную гостиницу, чья владелица была в курсе таких сложных понятий, как гигиена и комфорт постояльцев. Но приходилось порой заглядывать и в места настолько паршивые, что у тамошних клопов были блохи, а на грязи — пыль. Наверное, как-то так и выглядели средневековые городишки, наступавшие на деревни. В этих халупах, закутках и улочках рождались особые миазмы, заражающие и портящие организм, но вместе с тем и дарующие ему болезный творческий импульс — иногда достаточный, чтобы убраться оттуда. Хотя многих устраивал просто переезд на соседние, чуть более обустроенные участки.
Мартин же смирился с доминирующей громадой Сакре-Кёр. С её необычными призрачными контурами, вроде как неовизантийскими. Город не хотел поглощать Монмартр, однако утвердил поверх него свой сигил. Белёсый его призрак предотвращал проявление иных духов — коммунаров, носителей революционного нрава. Но белизна эта обязана не символизму чистоты, примирения или сакрального, но мраку катакомб, вырытых вокруг и под холмом, в которых — и в котором — добывался гипс, материал декоративный, бесполезный для местных обитателей — разве что для виноградников, какие оставались. Сакре-Кёр котлом накрывал пустоты под Холмом, когда-то служившие и как укрытие для изгоев давних времён — христиан, и бродившие и закипавшие в его окраинах речи, он прикрывал собой полный знаков и смыслов горб, он закупоривал и предотвращал взрыв, хотя — до чего же просчитались создатели! — ведь известно, что избыточное давление следует выпускать, иначе произойдёт именно то, чего так боялись заказчики сооружения, причём масштабов Кракатау. От этого пока что спасала незавершённость базилики.
«И это уже третье упоминание виноградарства вне непосредственного употребления вина», — изумлённо отвлёкся Мартин, со временем выяснив, что тема начала играть с ним ещё в день приезда: фасад мэрии XII округа, к которому относится Гар-де-Льон, украшен фигурами краснодеревщика и винодела. «Дионисиев град!» — в просветлении меж пьяного угара выпалил он как-то. «Вино-град!» — скаламбурили ему в ответ и вновь ввергли в вакхический хаос, изрядно подлив.
Однако на Монмартре и в Латинском квартале, — дуэт экспедиционного корпуса урбанистов доберётся и туда, никаких сомнений, — Город огней поистине вспыхивал ярким, бисалтийским пламенем в честь Диониса и по его причине, как если бы боги и впрямь существовали и выбирали резиденции.
Незатейливая жизнь простых, совсем простых людей, давнишних обитателей Холма и его подножий, тех крестьян, пасших и доивших коров, тех рабочих, тащившихся в северные пригороды, тех клерков, шествовавших в кварталы южнее, — тех, кто ранее мог туманным утром взглянуть на город внизу, на выныривавшие из блёклого моря чешуи из плитки, шифера и цинка, а затем от всей души плюнуть, помянув других чешуйчатых, то бишь гадов поменьше, вивших суетные клубки своих скользких помыслов и нечестивых дел на его дне и в каменных скелетах, — оказалась разорвана, а точнее даже, памятуя об истории Монмартра, испещрена эффектами быта тех чудаков, что поселялись здесь из экономии в надежде вырваться отсюда или из соображений не попадаться где-то ещё. Аттракцион «деревня в городе» освежал, очищал от абстрактных тревог, насыщал творчество, но сам же и вбирал всю муть, все нечистоты, все экскременты, порами шахт впитывал это всё подобно губке.
К последним годам процент бедноты здесь превышал показатель соседних округов до четырёх раз. Возможно, местные и ранее были бедны, но бедность их была самодостаточной и по-сельски обыденной. Сейчас же их, если не учитывать пришлых неимущих, можно было счесть обокраденными. Рабы и слуги муз, облюбовавшие окрестности Холма, только культивировали долговую — а в лучшем случае бартерную — систему. Особого выбора у них, бедняг, зачастую не было, картина за суп и пачка фотографий за салат были явлением нормальным, но уже поднадоедавшим содержателям заведений. Да и потом: чем не аналог и порождение той финансовой машинерии, на которой вся Третья республика и держалась? Если масштабировать, то даже риски были схожи: пейзажик бедного сегодня художника мог через какой-то срок — смешной или печальный — принести владельцу щедрейшие дивиденды. И пока папаши-кабатчики в очередной раз разоряются на брань — честь и хвала вам, мадам Саломон, мадам Сегонде, мадам Курэй и остальным чутким консьержкам, без которых прогорело бы гораздо большее число инвестиций.
Впрочем, чудного предпринимательства хватало и без того: вот кто бы, как не самозваный барон, догадался открыть Морской союз Холма? И почему? От самодурства — или же он уловил что-то недоступное пониманию разума, накрытого воображаемым пробковым шлемом первооткрывателя-англосакса, не проницающее его? Непременно следует расспросить бретонцев, не отказывающих в чести быть членами союза. Ведь что-то же — вполне возможно, что и то же самое, — побудило устроить могилу сердца Бугенвиля, ответственного за первую французскую кругосветную экспедицию и вообще опытного мореплавателя, здесь, на самой вершине. На маленьком кладбище Голгофы, на чьих воротах изображён Христос, парящий над морем людей не то на облаке, не то, на связке хвороста, не то — ох! — в лодке. Что, что побудило мастера инвертировать дугу холма, дугу Голгофы, дугу Монмартра — и обратить её в лодку?! «О, адмирал, я прощу вам участие в Войне за независимость, я променяю шлем на ваш убор!»
Но готов ли оставить Холму своё сердце? Нет.
Если здесь и правит бал Дионис, то не старый, не Загрей, не Дионис-в-дереве, но Дионис-эпикуреец. Увы, то и дело встречается фальшь — даже и особенно в том, что касается попытки удревнения — и удеревенения? — Диониса.
Новые туземцы пристрастились ко вниманию туристов и праздношатающихся. А там, где всё было искренне, уже подступал тлен. Громкая на название — La Tournée des Grands Ducs[17] — прогулка в нынешнее время большей частью монмартрского эпизода способна обернуться для искушённого сердца ни чем иным, как лишь громким звоном его разбития. Из boîtes de nuit[18] хозяева вынимали уже затёртые и побитые игрушки. Золотой век был позади, приходила осень жизни. Осень жухлая, некрасивая, но, возможно, и гниение пройдёт интенсивней и основательней, Холм очистится быстрее. «Chat Noir», кабаре с политической и масонской подкладкой, уже успело укрыться чёрной кошкой в тёмных комнатах памяти, кануть в небытие — но не в Лету! — и не дать эксплуатировать своё имя, оставшиеся шесть или семь жизней сберегая для далёкого светлого будущего.
Буат больше не были нартексами за мистической рекой, не приоткрывали двери в новые миры, поэтому прохвостам пришлось возводить эрзацы. Естественным образом сделался популярным загробный, как это называют баварцы, der Kitsch. «Le ciel», «Cabaret du diable», «Cabaret du nêant» — китч неба, дьявола и небытия. Упиться и забыться. Впрочем, «Кабаре небытия» было верно себе и клиентуре от и до; его легенда поддерживалась вовлечением посетителя в труппу, хоть и на правах статиста. «Принимайте трупы!» — встречали на входе в череду подвальных зал-склепов. «О, как смердят!» — демонстративно обнюхивая, провожали туда же. Как только посетители в полутьме чёрных свечей и траурного же сукна находили пустой гроб — ой, то есть стол, но в его же форме, — на него опускались, подобно молоткам, вбивающим гвозди в крышку, кружки с пойлом. «Отравляйтесь, это плевки чахоточных», — желал приятного аппетита официант-гробовщик, шмыгавший меж скелетов и сочетаний останков, заменяющих кадки с зеленью и некоторые предметы декора вроде канделябров и вешалок. Сорта пива «холера» и «чума» разжижали преграду зрительского недоверия — и позволяли устроителям сего аттракциона перейти к следующей фазе. С помощью довольно простых и действенных оптических трюков и при весьма грамотном использовании планировки помещений удавалось вызвать к проявлению духов, паривших над сценой и под потолком, а также любому желающему подвергнуться полному разложению до скелета и обратно без каких-либо физических последствий, чему способствовали белый саван на свежем трупе-добровольце и повёрнутое на 45° стекло перед ним. И, разумеется, всё под обязательный хохот-смертоборец, делающий всех соучастниками, а также гимны-шансонетки, производящими всех в неофиты и мистагоги, без которых немыслим ни один культ, считающий себя проводником Истинного.
