Проклятие королей - Грегори Филиппа

– А кто встанет с нами? – спрашиваю я. – Когда ты скажешь, что император готовится вторгнуться, тогда мы сможем встать. В одиночку я не отважусь.

Я смотрю в его решительное бледное лицо, и мне приходится собраться с силами, чтобы не сломаться.

– Сынок, ты не знаешь, каково это, ты не знаешь, что такое Тауэр, не знаешь, каково смотреть из его окошка. Ты не знаешь, каково слышать, как строят эшафот. Моего отца там казнили, мой брат перешел по подъемному мосту на Тауэрский холм и положил голову на плаху. Я не могу рисковать тобой, не могу рисковать Джеффри. Я не вынесу, если в эти ворота войдет еще один Плантагенет. Мы не можем восстать без надежной поддержки, не можем восстать без уверенности в победе. Мы не можем пойти на смерть, как скот на бойню. Обещай мне, что мы не бросим себя на эшафот. Обещай, что мы поднимемся против Тюдоров, только если будем уверены, что победим.

Новый Папа дает королю знак, в смысле которого невозможно ошибиться. Он делает Джона Фишера кардиналом, показывая всем, что к этому заключенному в Тауэре великому человеку, здоровье которого продолжает слабеть, надо относиться с уважением. Папа – глава всемирной церкви, а тот, кого держат в тюрьме как предателя, кто молит небеса о силах, его кардинал, и он под его явной защитой.

Король вслух клянется при всем дворе, говоря, что, если Папа пришлет кардинальскую шляпу, епископ не сможет ее надеть, потому что у него не будет головы.

Это грубая, жестокая шутка. Но придворные слышат Генриха, и его никто не останавливает. Никто не говорит «тише» или «да простит вас Господь». Двор, в том числе, к стыду моему, и мои сыновья, позволяет королю говорить что угодно, а потом, в июне, как бы ни было тяжело в это поверить, ему позволяют и осуществить обещанное. Ему позволяют казнить священника, который был духовным наставником его жены. Джон Фишер был хорошим, добрым, любящим человеком, он нашел мне убежище, когда я была молода и отчаянно нуждалась в друге; и я не встаю и не произношу ни единого слова в его защиту.

Долгое бдение в Тауэре не испугало старика, говорят, что он ни разу не пытался избежать судьбы, которую уготовил ему Томас Кромвель. Утром в день казни он посылает за лучшей своей одеждой, словно он жених, и идет на смерть радостно, как на свадьбу. Я содрогаюсь, когда слышу об этом, и отправляюсь в часовню молиться. Я бы так не смогла. Я бы так ни за что не поступила. Мне не хватает веры, и к тому же я прожила всю жизнь, цепляясь за свое существование.

В июле Томас Мор, все это время писавший, молившийся и размышлявший и, наконец, понявший, что нельзя угодить сразу и Богу, и королю, выходит из камеры, смотрит в голубое небо на кричащих чаек, бредет вверх по Тауэрскому холму, медленно, словно вышел пройтись в летний день, и кладет голову на плаху, потому что тоже предпочел смерть отречению от своей церкви.

И никто в Англии не возражает. Мы уж точно не произносим ни слова. Ничего не происходит. Ничего. Ничего. Ничего.

В кратком письме от Реджинальда я читаю: Папа, король Франции и император единодушны в том, что короля Англии надо остановить, больше смертей допускать нельзя. В Англии творится ужас, позорящий все человечество. Весь христианский мир потрясен тем, что король осмелился казнить кардинала, замучил величайшего богослова в стране, своего ближайшего друга. Все в ужасе и скоро начнут спрашивать: если король может сотворить такое – на что еще он способен? А потом начнут задавать вопрос: что с королевой? Что может этот тиран сотворить с королевой?

В конце августа Реджинальд пишет нам, что достиг своей цели: короля отлучат. Важнее ничего быть не может; так Папа объявит королю войну. Папа даст понять англичанам, всему христианскому миру, что король лишен благословения Божьего, что церковь не дает ему права на власть; он изгнан, он обречен отправиться в ад. Никто не обязан ему повиноваться, ни один христианин не должен его защищать, никто не должен браться ради него за оружие, более того, любой, кто с ним сражается, благословлен церковью – как крестоносец, вышедший против еретика.

Его отлучили, но приговор отсрочен. Ему дадут два месяца, чтобы вернуться к браку с королевой. Если он станет упорствовать в грехе, Папа призовет христианских королей Франции и Испании вторгнуться в Англию, и я приду с их армией и вместе с вами подниму Англию.

Монтегю так болел после смерти Томаса Мора, что его жена пишет мне и просит приехать. Она боится, что он умрет.

Что с ним такое? – бессердечно отвечаю я.

Он отвернулся лицом к стене и не ест.

Он в тоске. Я не могу ему помочь. Это горе, как и потливая горячка – болезнь, которая пришла с Тюдорами. Скажите ему, чтобы встал и встретился со мной в Лондоне, времени изводить себя больше нет. Сожгите письмо.

Монтегю поднимается с одра болезни и приезжает ко мне, бледный и мрачный. Я созываю всех своих, словно собираюсь отпраздновать с семьей рождение двоих новых мальчиков. Моя дочь Урсула родила еще одного мальчика, которого назвала Эдвардом, а у Джеффри четвертый ребенок, Томас. Кузен Генри Куртене и его жена Гертруда приносят в подарок две серебряные крестильные чаши, и мой зять Генри Стаффорд забирает одну для сына, с благодарностями. Мы похожи на семью, празднующую появление новых детей.

Двора в городе нет, разъезжает с королем и женщиной, которая зовет себя королевой, у них большое путешествие по западным поместьям. Много лет назад они бы приехали погостить у меня, и прекрасные королевские покои в Бишеме приняли был красивого молодого короля и мою дорогую подругу королеву. Сейчас они живут у людей, которые построили новые дома на деньги, данные им королем, с теми, кто думает, что новая ученость и новая религия – это путь на небеса. Эти люди не верят в чистилище и готовы устроить ад на земле, чтобы доказать это; они спят под краденым шифером.

Разъезжающий двор флиртует. В отчаянном стремлении казаться торжествующе счастливым он становится распущенным. Король оставил в прошлом интрижку с Мадж Шелтон и теперь откровенно оказывает знаки внимания одной из девушек Сеймуров, гостя у них дома, в Вулф Холле. Я знаю, Джейн слишком застенчива, чтобы воспользоваться тем, что мужчина, почти годящийся ей в отцы, одержим любовью к ней, но достаточно послушна долгу, чтобы принимать со слабой улыбкой его стихи.

Женщине, зовущей себя королевой, придется пережить унижение, наблюдая, как он смотрит мимо нее, на женщину, которая моложе и краше; как когда-то была она. Кто лучше ее знает, как опасно, когда внимание Генриха привлекает кто-то еще? Кто лучше ее знает, что придворная дама может оказаться при дворе совсем на ином положении? Скорее при короле, чем при своей госпоже, королеве?

– Это ничего не значит, – раздраженно говорю я Джеффри, доложившему мне, что Сеймуры рассказывают, что одна из их девушек привлекает взор короля, когда он идет по покоям жены. – Если он не вернется к королеве, его следует отлучить от церкви. Папа собирается исполнить свою угрозу?

Монтегю, стараясь казаться веселым, приказывает слугам принести еды и приглашает нас к столу, словно у нас радостный семейный праздник, а потом Джеффри велит музыкантам громко играть в зале, а мы заходим в личные покои позади большого стола и закрываем дверь.

– Я получил письмо от кузенов Лайлов, – говорит Генри Куртене и показывает печать, а потом тщательно заталкивает ее в камин, где она вспыхивает, брызжа воском, и превращается в пепел. – Артур Плантагенет пишет, что мы должны защитить принцессу. Он удержит для нее Кале, поднявшись против короля. Если мы сможем вывезти ее из Англии, там ей ничто не будет угрожать.

– Защитить ее от чего? – вклиниваюсь я, словно подбивая его сказать прямо. – Лайлам в Кале ничто не грозит. Чего они хотят от нас?

– Леди матушка, на следующем заседании парламента будет внесен Билль о лишении прав королевы и принцессы, – тихо произносит мой сын Монтегю. – Их заключат в Тауэр. Как Мора и Фишера. Потом их казнят.