Проклятие королей - Грегори Филиппа

– Он был вне себя, – ровным голосом отвечает Монтегю. – Заперся у себя в покоях и ревел, как раненый лев, колотился головой о деревянные панели, мы слышали его, но не могли войти. Он буйствовал весь день и всю ночь, рыдал и кричал, а потом уснул, как пьяный, головой в камине.

Я слушаю Монтегю молча. Это похоже на буйство расстроенного ребенка, не на скорбь мужчины и отца.

– А потом?

– Утром к нему зашли камердинеры, и – он выходит, вымытый и побритый, с завитыми волосами, и ничего о случившемся не говорит, – произносит Монтегю, сам себе не веря.

– Не может заставить себя сказать это вслух?

Монтегю качает головой:

– Нет. Он ведет себя так, словно ничего не произошло. Не было ни ночи в слезах, ни потери ребенка, ни жены в родах. Ничего не было. Поверить невозможно. Делали колыбель, красили комнаты, перестраивали покои королевы в Элтеме в столовую и личные покои для принца, а теперь он об этом не упоминает, он вообще отрицает, что был какой-то ребенок. И все мы ведем себя, как будто его не было. Веселимся, надеемся, что Анна забеременеет мальчиком. Мы исполнены надежд, а отчаяние нам незнакомо.

Даже когда Генрих обвинял Бога, что тот забыл о Тюдорах, было не так странно. Я думала, он станет злиться на неудачу или даже обрушится на Анну, как обрушился на королеву. Я думала, он заявит, что в ней есть какой-то страшный изъян, раз она не может родить ему сына. Но это куда страннее. Его постигла утрата, которую он не в силах вынести, а он ее просто отрицает. Словно безумец, столкнувшийся с чем-то, что не хочет видеть, он отказывается признать, что это вообще есть.

– И что, никто с ним не поговорит? Раз уж вы все знаете, что случилось? Никто не выражает ему соболезнования в связи с утратой?

– Нет, – горько отвечает Монтегю. – При дворе нет никого, кто бы осмелился. Ни его старый друг Чарльз Брэндон, ни даже Томас Кромвель, который с ним рядом каждый день и говорит с ним ежечасно. При дворе нет никого, кто набрался бы мужества сказать королю о том, что тот отрицает. Потому что мы позволяли ему решать, что истинно, а что нет, леди матушка. Мы позволяли ему говорить, каков мир. Он сейчас именно это и делает.

– Говорит, что никакого ребенка не было?

– Никакого. И поэтому ей тоже приходится притворяться, что она счастлива и здорова.

Я на мгновение задумываюсь о молодой женщине, которая, потеряв ребенка, должна вести себя так, словно его и не было.

– Она ведет себя, словно она счастлива?

– Счастлива – это слабо сказано. Она смеется, танцует, флиртует со всеми мужчинами при дворе. Она кружится в вихре веселья, игры, выпивки, танцев и маскарадов. Ей нужно выглядеть самой желанной, самой прекрасной, остроумной, мудрой и интересной женщиной.

Я качаю головой, представив этот двор из ночного кошмара, пляшущий на грани безумия.

– И она на это пошла?

– Она вне себя от горя. Но если бы она на это не пошла, он бы счел, что она с изъяном, – тихо отвечает Монтегю. – Больна. Неспособна выносить ребенка. Ей нужно отрицать свою потерю, он не останется в браке с той, которая несовершенна. Она тайно похоронила мертвого младенца, а теперь ей нужно казаться бесконечно прекрасной, умной и плодовитой.

Приведение к присяге, требующей отказа от королевы и принцессы, продолжается, идет во всех церквях и залах королевства. Я слышала, что арестовали леди Анну Хасси, мою родственницу, которая служила принцессе вместе со мной. Ее обвиняют в том, что она посылала принцессе в Хетфилд письма и небольшие подарки, и леди Анна сознается, что называла ее «принцессой Марией» – по привычке, не по умыслу. Ей приходится долгие месяцы вымаливать прощение и много месяцев провести в Тауэре, прежде чем ее отпускают.

Потом я получаю записку от Джеффри – на ней нет ни подписи, ни печати, чтобы его нельзя было опознать.

Королева не принесла присягу, отказалась отречься от себя и своей дочери и сказала, что готова к любому наказанию. Она думает, что ее тайно казнят за стенами замка Кимболтон и никто об этом не узнает. Нужно готовиться спасти ее и принцессу немедленно.

Я думаю, что настал миг, которого я так долго желала избежать. Думаю, что родилась трусихой. Что я лгунья. Я думаю, что мой муж умолял меня никогда не объявлять притязаний на то, что мое по праву, не исполнять свой долг, сберечь себя и наших детей. Но теперь я понимаю, что эти дни в прошлом, и, хотя мне дурно от страха, пишу Джеффри и Монтегю.

Наймите людей и лошадей, найдите корабль, который отвезет их во Фландрию. Позаботьтесь о себе. Но вывезите их из страны.

Я провожу в Бишеме Рождественские праздники, словно не леденею в ожидании новостей из Хетфилда и Кимболтона. На то, чтобы пробраться в королевский дворец или тюрьму, подкупив слугу, уходит время. Моим сыновьям придется действовать с величайшей осторожностью, заводя разговоры с лодочниками на Темзе, чтобы выяснить, какой корабль идет во Фландрию и кто верен истинной королеве. Мне нужно вести себя так, словно меня заботит лишь праздник и выпечка большого пудинга.

Мои домашние изображают беззаботность, которой вовсе не чувствуют. Мы делаем вид, что не боимся за свой приорат, что нас не страшит приезд проверяющих Томаса Кромвеля. Мы знаем, что все монастыри в стране проверили, что за оценщиками всегда следует дознание по поводу морали – особенно если приорат богатый. В наш приорат проверяющие приезжали, взглянули на наши сокровища и богатые земли и уехали, не сказав ни слова. Мы пытаемся не бояться, что они вернутся.

Являются ряженые и дают представление у огня в большом зале, приходят и поют колядующие. Мы облачаемся в огромные шляпы и плащи и прохаживаемся, делая вид, что представляем истории из давнего прошлого. В этом году никто не представляет сюжеты о короле, королеве или Папе. В этом году в перевертышах нет ничего веселого, никто не знает, где истина, а где измена, кругом сплошные перевертыши. Папа, грозивший королю отлучением, умер, теперь в Риме новый Папа. Никто не знает, будет ли Господь внятно с ним говорить или он примет решение в пользу короля с двумя женами. Он из семьи Фарнезе; то, что про него рассказывают, негоже повторять, я молюсь, чтобы его осенила божественная мудрость. Никто больше не верит, что Господь говорит с королем, и поговаривают, что ему в его темных и запретных делах дает советы Рытик. Наша королева далеко, она готовится к казни, а женщина, которая зовет себя королевой, не может ни зачать, ни выносить сына, чем дает всем понять, что на ней нет благословения Господня. Здесь хватит событий на тысячу масок, но никто не смеет даже упоминать о них.

Вместо этого представляются картины безопасного в своей отдаленности прошлого. Пажи сочиняют и ставят маску о большом морском путешествии, в котором искатели приключений встречаются с морской ведьмой, чудовищем и ужасным смерчем. Повара выходят из кухни и жонглируют ножами, очень быстро и опасно, не говоря ни слова – точно слова опаснее клинков. Священник, придя из приората, читает из Библии на латыни, которой не понимают слуги, и не рассказывает историю о младенце в яслях и волах, поклонившихся ему, словно ни в чем больше нельзя быть уверенным, даже в Слове, воссиявшем во тьме.

Поскольку истинно нынче только то, что сказал король, а мы поклялись верить всему, что он сказал, – как бы нелепо оно ни было, – мы ни в чем не уверены. Его жена не королева, его дочь не принцесса, его любовница носит на голове корону, а его бастарду прислуживает истинная наследница. В эдаком-то мире что мы можем знать наверняка?

– Она лишается друзей, – говорит мне Джеффри. – Поссорилась со своим дядей Томасом Говардом. Ее сестру отослали прочь от двора с позором, за то, что она вышла за какого-то случайного солдата, ее невестку Джейн Болейн король изгнал лично за скандал из-за его нового увлечения.