Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
– Она не собиралась делать ничего дурного, – произнес Микелотто, и дон Джоффре отвел взгляд. Потом он убрал в ножны меч, повозился с поводьями, развернул коня и вернулся в конец колонны. Микелотто улыбнулся мне, продемонстрировав ряд неровных коричневых зубов. – Ребенок не пострадал?
Джироламо басовито ревел, успокаивая свою мать, что с ним все в порядке. Я кивнула.
– Спасибо. А Чезаре?.. – Я принялась трясти Джироламо, чтобы он замолчал и дал мне возможность услышать ответ.
Красное лицо Микелотто посерьезнело.
– Вы помогли донне Лукреции. Поможете и ему.
– Микелотто, я не… она все равно бы поправилась, наверное.
– А он по-другому считает. Пусть он на вас взглянет. – Микелотто наклонился из седла и приподнял занавеску в окошке. Все это он проделал с невыносимой медлительностью, солнце пересекает небо и то быстрее, поэтому момент, когда я смогла заглянуть в темную глубину паланкина, настал неожиданно, точно так солнце исчезает за горизонтом.
В нос мне ударило зловоние, тошнотворная смесь телесных выделений и затхлости. А еще пахло старой псиной. Как всегда, рядом с ним был его слепой пес. С трудом верилось, что человек или животное могли дышать таким воздухом. Из темноты появилась рука и схватила меня за шаль. Изможденная рука, кожа да кости, словно у призрака, не нашедшего покоя. Затянув меня в свою душную, кроваво-темную норку с ужасным зловонием, он прошептал:
– Лючия. Ты пришла спасти меня. Как прежде. Теперь все будет хорошо.
Тут его подкосил очередной приступ рвоты.
Я мельком увидела его лицо, когда он откинулся на подушки. Чезаре улыбался. Его улыбка привела меня в ужас. Я не могла вынести бремя его доверия. Потом сообразила, что это вовсе не мое бремя.
– Кто такая Лючия? – спросила я Микелотто, когда он провожал меня в конец процессии, чтобы усадить в карету.
– О, это просто имя. У него путается сознание. Торелла выкачал из него столько крови, что вряд ли ее теперь хватает для остроты ума. Вы ведь знаете, Чезаре и… женщины. – Вид у него был смущенный.
– Микелотто, с чего вдруг вы решили проявить ко мне такое благодушие?
Он показал кивком на Джироламо, которого теперь заинтересовали солнечные блики, игравшие на сбруе и оружии.
– Его сын – мой сын, – произнес он, и я готова была его обнять; если Микелотто не сомневался, кто отец Джироламо, значит, и Чезаре не сомневается. – Сюда, – сказал Микелотто, останавливая коня рядом с каретой, запряженной шестеркой превосходнейших серых скакунов. – Здесь вам найдется местечко.
Я открыла дверцу и услышала женский голос:
– Что происходит? Почему мы остановились? – Голос был сильный и низкий, почти мужской; видимо, дама привыкла на каждый вопрос получать ответ.
– Дон Сесар желает, чтобы эта дама присоединилась к вам, донна Ванноцца, если не возражаете.
– Возражаю я или нет, моему сыну неважно, ведь дама уже садится в мой экипаж. Неужели близость к смерти не научила его ни малейшей покорности?
– Я должен вновь запустить процессию, мадам. Дон Просперо Колонна не будет ждать нас вечно. Примите мои заверения во всяческом уважении, монна Виоланта. – Он поклонился и уехал, выкрикивая на ходу команды.
Итак, мне предстояло отправиться в путь с матерью моего возлюбленного, грозной Ванноццей деи Каттанеи, дух которой оказывал большее влияние на жизнь в Санта-Мария-ин-Портико, чем, наверное, лично ее присутствие. Какая мать просто передает свою единственную дочь на попечение другой женщины и не принимает никакого участия в ее воспитании? Она часто навещала сыновей, а они приезжали к ней, но пока я жила во дворце, ее нога ни разу не переступала порога этого дома. Размышляя над этим, я сохраняла на лице подходящее выражение, сидя напротив монны Ванноцци.
– Привет, Виоланта!
– Джованни! – Хотя я никогда не питала особую симпатию к этому ребенку, я повернулась и обняла Дитя Рима с таким порывом, что чуть не задушила.
– Осторожнее, – сказал он, отстраняясь и проверяя перо на шапочке, – не сломала перо? А где Лукреция?
– Святой Иисус, Мария и Иосиф, – произнесла монна Ванноцца, – та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят.
– Я родилась иудейкой, но потом меня крестили, мадонна, – проговорила я, обескураженная подобным недружелюбием. Наверное, она одна из тех, кто не доверяет новообращенным. Всем известно, что она набожная женщина.
– Лукреция ее крестная мать, бабушка, – пояснил Джованни.
– Да, дорогой, – отозвалась монна Ванноцца, продолжая сверлить меня взглядом.
Карета дернулась, поехала, остановилась и снова неспешно покатила. Колеса грохотали, отчего пол под ногами вибрировал. Сквозь окна до нас доносился приглушенный рокот толпы, свет казался размытым, как под водой.
– Смотри, Доротея, смотри. Ну разве она не копия моей досточтимой дочери?
– Я не имела чести видеть герцогиню Феррары, мадонна. – В нежном слабом голоске звучала неуверенность, словно его обладательнице редко давали слово.
Доротея? Неужели таинственная Доротея Караччоло, которую Чезаре якобы украл? Я бросила на нее украдкой взгляд и увидела, что она тоже косится в мою сторону, но ее в большей степени интересовал Джироламо, на него ее печальные темные глаза взирали со святой покорностью. Она переместила сверток, который держала, с левого колена на правое. Сверток тихо запищал. Ребенок. У нее ребенок.
– Так и есть, можешь мне поверить. Разительное сходство.
Я подумала, что монна Ванноцца преувеличивает, хотя, вероятно, она уже не помнила, как выглядит ее дочь. Ребенок Доротеи раскапризничался.
– Она проголодалась? – строго спросила мона Ванноцца.
– Надеюсь, она не начнет снова кричать, – сказал Джованни, шумно запыхтел и сложил ручки на груди, как раздосадованный взрослый.
– Вроде бы не должна. Ее покормили перед самым отъездом.
– Дай мне ее. – Монна Ванноцца протянула руки, перегруженные драгоценностями. На каждом пальце, даже на больших, сияли кольца, а на запястьях сверкали по три-четыре браслета. Похоже, она надела большую часть своего богатства. Доротея передала ребенка. Девочка была сверстницей Джироламо.
– Сколько ей? – не удержалась я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал благожелательно.
Доротея улыбнулась. У нее были полные красивые губы того же темно-розового оттенка, что листва оливы в ноябре.
– Она родилась сразу после Пасхи.
Недель за шесть до Джироламо. Ревность уколола меня прямо под ребра. Оставалось лишь надеяться, что у меня не скиснет молоко.
– А ваш ребенок? – поинтересовалась монна Ванноцца.
– В мае, мадонна.
Монна Ванноцца горделиво приосанилась. Доротея перевела взгляд на макушку своего ребенка, и мне показалось, будто ее бледные щеки окрасил легкий румянец. Интересно, где все-таки он держал ее эти два года, словно игрушку в шкафу. Слишком нежная у нее кожа, не знавшая ни ветра, ни солнца. Хорошо, что у меня иная судьба. Мне даже стало лучше. Потом я почувствовала себя крестьянкой, спрятала руки в одеяльца Джироламо и порадовалась, что волосы распущены – так хотя бы они прикрывали мои обветренные щеки.
– Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– Превосходно.
– Хорошо, – сказал Джованни, – он будет моим другом. Здесь только Камилла, но она девчонка. А где твой муж, Виоланта? Он тоже умер от лихорадки, как мой отец?
Обе женщины посмотрели на меня, ожидая ответа. Если Доротея не знала, кто отец Джироламо, то сейчас наверняка догадалась.
– Он был очень болен, милый, но теперь поправляется.
– Здорово. Ты хорошая. Чезаре всегда считал тебя самой забавной из всех дам Лукреции. Он говорил, что ты умеешь шутить по-гречески.
– Я знаю только одну шутку, да и то она не моя. Мне пришлось выучить наизусть отрывок из Аристофана, когда я была маленькой. Полагаю, дон Чезаре очень быстро раскусил меня.
Я украдкой посмотрела на Доротею, чтобы понять, как она восприняла замечание Джованни. Она устраивала ребенка на коленях у монны Ванноцци и как будто ничего не слышала. Я встретилась взглядом не с ней, а с монной Ванноццей, и на мгновение мне показалось, что я вижу глаза Чезаре, полуприкрытые тяжелыми веками, темные, прозорливые и умные.
– А ведь девочки обычно не учат греческий, – заметил Джованни.
– Я просто сидела на уроках, когда обучали моих братьев. – Я вспомнила маленького наставника с горящим взглядом и лихорадочным румянцем на щеках. Наверное, это разбило бы ему сердце, узнай он, что все его усилия помогли мне лишь флиртовать на мертвом языке.
– Бьюсь об заклад, Доротея не знает греческого. – Джованни отозвался об этом как о непростительном недостатке.
Я взяла его ручку и пожала.
– Право же, – сказала монна Ванноцца, – ты еще мал так рассуждать. Помолчи.
– Простите, бабушка. – Он вроде бы успокоился, но стоило монне Ванноцце отвернуться, как он подмигнул мне. – Сколько ему сейчас лет? Шесть? Семь?