Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Я почувствовала, что за мной наблюдают из дома. Чьи-то глаза сверкали за полуприкрытыми ставнями, блестели под темными арками. Я вдруг стала маленькой и глупой ободранкой. Что я могла сказать? Что у меня остался от любовника ребенок, но я лишилась его доверия?
– А теперь убирайся. Ступай к нему. Раздели его судьбу, если в тебе осталась хоть капля совести. И пусть тебя пожалеет людской судья, поскольку я не могу тебя жалеть. У меня не осталось сестры.
Эли повернулся, и его поглотила тьма, собравшаяся под портиком крыльца. Край его темных одежд зацепился за кривую ветку глицинии, когда он входил в дом, а потом дверь за ним громко захлопнулась. Я растерялась, не зная, что делать дальше, и продолжала стоять на месте. Хоть дон Джоффре и предупредил меня, я решила, что должна отправиться в Ватикан. Больше идти некуда. Вероятно, меня приняла бы донна Адриана, но дворец Санта-Мария казался пустым, когда днем я проходила мимо. Кроме того, донна Адриана была замужем за одним человеком из Орсини и скорее всего сочла более мудрым разделить судьбу их семьи, а не родственников со стороны Борджа теперь, когда Александр мертв, а Чезаре безнадежно болен. Мне придется отправиться к Чезаре, несмотря на риск. Он не сможет отказаться от Джироламо теперь. Ему нужен сын. Если Чезаре суждено умереть, то какой ему прок от маленькой дочери во Франции? Ночь быстро спускалась. Я должна была торопиться.
– Госпожа Эстер!
– Мариам? – Я напряженно вглядывалась в темноту, откуда прозвучал голос.
– Сюда. Идите к кухне.
Когда я приблизилась к арке, которая вела к кухонной пристройке за домом, из темноты высунулась рука и схватила меня за локоть.
– Быстро, – произнесла Мариам. – В мою комнату. Никому и в голову не придет искать вас там.
Я осознала с легким чувством стыда, что она права. Я ни разу не бывала в комнате Мариам, даже не задумывалась, как и где она устроена в этих перенаселенных пристройках позади главного дома. И решила, что исправлюсь, когда Чезаре снова будет здоров, все вернется на круги своя и он устроит меня с Джироламо в нашем собственном доме в Риме.
Мариам буквально потащила меня. Я долго спотыкалась в темноте, идя за ней незнакомым путем, и вскоре оказалась перед входом с такой низкой притолокой, что даже мне с моим ростом пришлось нагнуть голову. Пока Мариам суетилась, зажигая лампу, я стояла и слушала, как стучит кровь в ушах и где-то за стеной возятся куры, устраиваясь на насесте. Вспыхнула свеча, и из фонаря, забранного вощеной бумагой, полился теплый свет. Я увидела уютную комнату: глинобитный пол застелен ярким лоскутным ковром, по обеим сторонам очага стояли крепкие, начищенные до блеска табуретки, а в центре вместо стола возвышался сундук, грубо расписанный пасторальными сценками с пастухами и пастушками.
– Сегодня поспите на моей кровати, – сказала Мариам, ставя фонарь на сундук. – На вас лица нет от усталости.
– Дорога была слишком долгой.
– Из Феррары?
– Коня украли, а потом…
– Садитесь. – Мариам взяла огарок свечи на железном блюдце и зажгла его от фонаря. – Схожу в кухню, принесу горячей воды и что-нибудь поесть. Если кто приблизится, задуйте фонарь и затаитесь.
– Я уйду. Не хочу навлекать на тебя неприятности. У меня есть мул. Я быстро доберусь до Ватикана.
– А что вас там ждет? Никуда вы не пойдете, сначала умойтесь, поешьте и отоспитесь. Вашему брату должно быть стыдно. Называет себя правоверным евреем, а сам отказывает в гостеприимстве родной сестре, когда ей негде приклонить голову. Да ваши родители в гробу перевернутся.
– Мариам, что же здесь все-таки случилось?
Понимая, что я сейчас нуждаюсь в объяснении больше, чем в отдыхе и пище, она села напротив меня, поставив свечу на пол рядом с табуреткой.
– Прошлой весной понтифик обложил евреев новым налогом. Якобы на строительство нового общественного источника. Как вы знаете, единственный источник, который у нас был, на пьяцца Гвидекка, прошлым летом почти высох. Вскоре мы узнали, что деньги идут на оплату войска для вашего… для герцога Валентино. Вот многие и отказались платить. Гонения на евреев усилились. По субботам вокруг синагоги собирались молодые головорезы. Они кричали, толкали нас. Никто вслух не говорил, что это люди герцога, но все об этом знали. Ваш отец договорился о встрече с Папой Римским и попытался все уладить. Не знаю, что там произошло, но вернулся он, кипя от гнева. Той же ночью по приказу герцога дома всех богатых еврейских семей подверглись нападению. Забирали все: деньги, драгоценности, даже менору [39] . Когда громилы явились сюда, ваш отец попытался их урезонить, но получил по голове рукоятью пики. Через три дня он умер.
Мариам протянула руку и похлопала меня по колену, стараясь утешить, но я не почувствовала горя, а только холодную ярость, которая превратила мою душу в лед.
– Он так и не пришел в сознание. И почти не страдал, к счастью. Понтифик прислал соболезнования и пообещал Эли, что герцог накажет своих людей.
Да, подумала я, наказывать он умеет. Мариам ждала от меня каких-то слов, но все они предназначались не для нее. Тогда, качая головой, она поднялась, забрала свечку и отправилась в кухню за едой и горячей водой.
И я не сопротивлялась ее доброте. Позволила снять с себя потрепанную грязную одежду и выжимать теплую воду из губки мне на плечи, пока я сидела, съежившись, в мелком медном корыте перед огнем. Мариам запричитала, увидев мои растрескавшиеся соски, и принялась искать какую-то мазь среди своих травяных снадобий. Пока я вытиралась, она достала золотые монеты донны Лукреции из моего лифа и сложила аккуратной стопкой на сундуке, а потом швырнула всю мою старую одежду в огонь, даже дублет Беппо, хотя его шерстяная подбивка грозила погасить пламя. Потом Мариам дала мне белье и платье, которое я сразу узнала.
– Это одно из моих старых платьев! – воскликнула я. – Теперь оно на меня не налезет.
Но налезло, правда, казалось коротковатым и немного жало в груди.
– Неужели ты сохранила все мои вещи? – спросила я, когда Мариам сунула мне на колени тарелку с жаренными в масле артишоками с чесноком.
– Никогда не знаешь, что может пригодиться. Ешьте, а я пока займусь ребенком.
Артишоки всегда удавались Мариам, но сейчас они отдавали горечью и металлом, словно слишком долго пролежали в сковородке, а от жирного масла меня затошнило. Кожа горела после купания, но кровь в жилах по-прежнему оставалась холодной, слезы ледышками застыли в глазах. Я отставила в сторону тарелку и попыталась отвлечься, глядя, как мой сынок блаженствует в теплой воде, шевелит крепкими ручками и ножками и весело визжит, когда Мариам плещет ему на животик и щекочет краем тряпицы. Для женщины, не рожавшей детей, она управлялась с ним на удивление уверенно. Сколько я знала Мариам, она всегда казалась мне старой, еще с той поры, когда сеньора Абравейнел передала меня ее заботам в конце нашего путешествия из Толедо. И другой семьи, кроме нашей, у нее не было. Наверное, теперь Эли и Джозефа обзавелись собственными детьми. Я хотела спросить у нее, но не стала. Это не имело значения. Мариам вытерла Джироламо, уложила на коврик и принялась смазывать бедра и попку гусиным жиром.
– Значит, обрезания не делали, – сказала она, поджав губы.
– Как и его отцу, – произнесла я и увидела, что она собиралась что-то добавить, но передумала, заметив выражение моего лица.
Я не знала, был ли у нее когда-нибудь мужчина, видела ли она взрослого мужчину без одежды, и мне внезапно показалось, что я гораздо старше Мариам.
– Как мало я о тебе знаю, Мариам.
Она пожала плечами.
– Знать, в общем-то, нечего, – проговорила она, начиная пеленать Джироламо.
– Оставь его. Он любит играть.
Я вспомнила, как Джироламо играл на ковре в саду Таддео, пока мы с Анджелой ели клубнику и пили вино. Только сейчас до меня дошло, что после отъезда из Меделаны я ни разу не подумала об Анджеле. Почувствовав укор совести, я постаралась представить, каково ей теперь, когда она лишилась перспектив выйти замуж за Джулио, но в моей душе не осталось никаких эмоций, кроме гнева на Чезаре. Гнев наполнял ее тяжким грузом, как жирная пища, что лежала комком у меня в желудке. Я чувствовала его привкус во рту, видела его цвета в зыбких тенях на стенах комнатушки.
– Я слишком мало думала о чести семьи последнее время, Мариам.
– Вы послушная дочь отца. Чего еще можно ожидать от девушки? Если хотите знать мое мнение…
– Отец мечтал, чтобы я служила донне Лукреции и нашла себе хорошую партию.
Мы уставились на ребенка, а тот улыбался, булькал и тянулся ко всему своими длинными пальчиками, которые раскрывались, как лепестки лилии на солнце.
– Понимает, что он центр всеобщего внимания, – заметила Мариам.
– Да. Весь в отца.
Я подхватила его на руки, завернутого в чистую шаль Мариам, и прижала к себе. Джироламо уставился на меня немигающим взглядом. Мадонна часто говорила, что все младенцы так смотрят потому, что рождаются слепыми, но даже если и так, ребенок давно уже не слеп. Он жадно познавал мир.
