Эмилия Остен - Невеста для виконта
Я говорю всем теперь, что родился в Провансе, а на самом деле родина моя – Бургундия, а в Прованс я попал много, много позже. Мой отец, шевалье де Брагене, владел в Бургундии домом; Вдовий замок его называли, Шато-де-Вёв. Да, милая Маргарита, не смотри на меня так, вовсе моя фамилия не Шато, я урожденный шевалье де Брагене. Имя, правда, я ни у кого не украл, даже у святого Реми, – не вор же я совсем, в самом деле. Но об этом позже.
Тяжелые тогда стояли времена. Люди умирали сотнями, из колодцев разило тухлятиной. У нас почти не осталось работников, жара стояла адская, пшеница гибла на полях, а собирать урожай было некому. Да и до урожая ли, быть бы живыми. Мать умерла, мы с отцом как-то держались. Впрочем, помню я все это смутно. Меня тогда смерть не трогала, я в ней ничего не понимал и не стремился. Играл в своей комнате, да и все.
В те годы прибился к нашему дому аббат Лебель, отец со смехом называл его священником без прихода. Аббат этот, человек весьма и весьма образованный, чем-то разозлил своего епископа и впал в немилость, был лишен прихода и куда-то сослан, но там, куда сослали, оставаться не пожелал и надел на себя рясу странствующего проповедника. Он бродил по стране, шатался вместе с бродягами, спал на голой земле и проповедовал с телег, груженных баклажанами. В Бургундии он тяжело заболел, постучался в наши двери, мы ему помогли, выздоровев, он попросился остаться. Взялся за мое обучение, а так как денег не хватало, отец только рад был: не надо учителей выписывать из самого Парижа.
Аббат оказался учителем строгим, но веселым; бывало, и поколачивал меня, однако науку вдалбливал крепко. К десяти годам я бегло говорил на латыни, испанском и греческом, цитировал наизусть тексты из Священного Писания, читал Аристотеля и что-то уже в нем понимал. Отец сам учил меня фехтованию и верховой езде, но мельком, недобросовестно, так что с дворянами дерусь я плохо, да и на лошади мог бы получше уметь держаться. Для королевской охоты точно не сгожусь, осанка не та.
Аббат Лебель заинтересовал меня наукой, мы проводили некоторые химические опыты, практически чернокнижничали. В те дни это не казалось мне ни преступлением, ни колдовством, хотя что сказали бы правильные святоши, если бы наши опыты выплыли наружу, я и подумать боюсь. Однако тогда все сходило с рук, я постигал странные свойства металлов и смесей, слушал еретические учения о планетах, развесив уши.
Когда мне исполнилось четырнадцать, аббат Лебель собрал свою котомку, похлопал меня по спине, поклонился отцу, да и был таков. Сказал, что заскучал сидеть на одном месте, что молод еще – ему в том году исполнилось пятьдесят – и хочет повидать мир, пока ноги ходят. Так и ушел, никаких ценностей не взял, хоть мы денег ему и предлагали. Сказал, заработает.
И потекла жизнь, неторопливая, балансирующая между голодом и сытостью, как танцовщица на канате; мы с отцом оставались безнадежными провинциалами, в Париж не выезжали, хоть он и недалеко; сидели в своей глуши и предавались незамысловатым жизненным удовольствиям.
В девятнадцать лет я по уши влюбился в соседку.
Я встретил ее, гуляя по виноградным полям вокруг Шато-де-Вёв в жаркий августовский день. Я зашел в лесок, сладко пахнущий можжевельником и согретыми сосновыми иголками, там, на тропе, ведущей к крохотному озерцу, я и повстречался с девушкой.
Я очень хорошо запоминаю людей, Маргарита, их черты вливаются в меня, чтобы застыть идеальным слепком, лишь чуть-чуть меняющимся под давлением времени. Их повадки, их привычки, их жесты, мимолетное выражение глаз – все отмечается во мне, служит подсказкой. И в тот миг, когда передо мною в золотистом сиянии долгого дня возникла всадница, я увидел и запомнил ее всю. Таковой она для меня и осталась, долгие годы спустя я вспоминаю именно так: собранные под шляпку, растрепавшиеся каштановые волосы, нежный овал лица, хлыст в маленьких руках и мягкий абрис губ, когда она улыбалась.
Мы разговорились. Выяснилось, что она моя соседка, зовут ее Шарлотта де Тавернье и несколько лет она провела в бенедиктинском монастыре, где получала образование под присмотром монахинь. Теперь возвратилась домой, ее ждет первый парижский сезон, так как через три дня ей будет семнадцать, родители ее давно умерли, а опекуном является брат.
Виконт да Мальмер.
Виконта я, конечно, видал. Он с нами не общался, отец не стремился заводить с ним знакомство, считая человеком чванным и грубым. Но, будучи соседями, невозможно избегать друг друга вечно – так что, встретившись на дороге, мы непременно раскланивались. И оказалось, что моя милая Шарлотта – а с первых минут знакомства про себя я не называл ее иначе – сестра этого вельможи. Что ж, подумал я, все трудности преодолимы. Так как в первый же день я решил, что на Шарлотте женюсь.
Шли дни, наш роман расцветал, словно амариллисы на горных лугах. Я был влюблен немыслимо, Шарлотта отвечала мне взаимностью. Вдвоем мы ездили верхом по дорогам меж пышущих золотом виноградников, целовались, сидя на берегу спрятанного в глуши синего озера, и встречали закаты.
Сентябрьским днем я отправился в замок виконта де Мальмера просить руки его сестры.
Конечно, я был не чета ей – понял это, едва въехав во владения соседа. Там все дышало если не богатством, то знатностью, все выставлялось напоказ. Виконт принял меня в кабинете, молча выслушал и решительно отказал. Дескать, куда полунищему дворянину с его куцей родословной претендовать на брак с дамой высшего света. Шарлотта уедет в Париж, виконт сам подыщет ей партию… Слово за слово, мы поскандалили. Я уверял, что своего добьюсь, виконт же угрожал мне, что не стоит настаивать – это может плохо закончиться. Ах, как я тогда был молод и горяч, Маргарита. Впрочем, до сих пор считаю себя правым. Негоже дворянину отступать в вопросах чести и любви.
Я уехал, вызвал на свидание письмом Шарлотту и предложил ей убежать вместе. Когда мы сочетаемся браком, уверял я, брат больше не посмеет возражать. Не пойдешь же против свершившегося факта! Шарлотта боялась немного, но согласилась, побег назначили через несколько дней. Я съездил в Дижон, подкупил одного священника. Отцу ничего не сказал, решив оставить письмо: вряд ли родитель одобрил бы меня. И стал ждать.
В назначенный час Шарлотта пришла в условленное место. Радостные, опьяненные предстоящей победой, мы направились в Дижон. Два часа прошли в упоении, мы радовались, как дети. А потом нас настиг отряд королевской гвардии.
Меня арестовали, не предъявив никаких обвинений; Шарлотту немедля увезли. Не отвечая на мои вопросы, солдаты притащили меня в Дижон и бросили в местную тюрьму, к бродягам и ворам. Я сидел среди сброда, не понимая, за что заслужил столь суровую кару. Если виконт узнал о побеге и захотел меня остановить, почему не стал драться со мной на дуэли, как подобает дворянину? Даже бедные аристократы именно так решают вопросы чести. Сколь безобразно наивен я был тогда! Впрочем, и о том не жалею. Наоборот, мне жаль той чистоты души, теперь я редко вспоминаю о ней.
Через неделю, когда я вдоволь наелся тюремной баланды, состоялся суд. Я предстал перед судьей в виде неприглядном: за неделю успел набраться от соседей по камере и вшей, и запаха, и дурных взглядов. Судили меня закрыто, народ не впустили, как то обычно бывает, свидетелей вызывали по одному. Там я и узнал, в чем меня обвиняют: в покушении на жизнь виконта де Мальмера, в покушении на жизнь и принуждении к сожительству его сестры, а заодно и в убийстве доверенного лица виконта. Погибший, ко всему прочему, был человеком свободным и достаточно молодым, что отягощало вину.
Я вел себя, как последний дурак. Кричал, что не виноват. Что этого виконтова секретаря в глаза не видел. Что люблю Шарлотту и хотел на ней жениться, а не обесчестить. Меня никто не слушал, разумеется, решение приняли за четверть часа, звонкая монета сделала свое дело. Вызванный в зал виконт лгал своему подкупленному судье, глазом не моргнув, расписал в подробностях убийство, которое, без сомнения, сам же и совершил; моего отца даже не впустили. Не впустили и Шарлотту, которая была со мной в оглашавшееся время убийства и могла бы свидетельствовать против обвинения. Если бы моя семья имела влияние и деньги, мы бы еще посмотрели, кто кого. Но увы, исход был предрешен. Конечно, меня могли казнить, однако виконт, улыбаясь масленой улыбкой, попросил у суда снисхождения к юному головорезу. Смерть – очень легкое наказание, утверждал виконт. Один раз принял, и все. Нужно искупить преступление, нужно постараться. Суд, подумав и покивав, приговорил меня к пожизненной ссылке на каторгу.
Я пришел в неистовство, проклял виконта прилюдно, пообещал, что это ему с рук не сойдет. Я ошибался. Это сошло ему с рук.
Меня отправили в каменоломни на юге, по дороге я, скованный единой цепью с другими каторжниками, еще лелеял мечту сбежать. Во мне кипел праведный гнев, я жаждал справедливости, надеялся вскоре увидеть Шарлотту, вырвать ее из рук сумасшедшего брата. С каждым днем эта надежда таяла. Я прошел по дорогам Франции с севера на юг, и солнце грело все суше, надежда становилась все призрачнее. За нами наблюдали днем и ночью. Цепи натирали кровавые полосы на руках и ногах. Я видел, что делают охранники с теми, кто пытается бежать; слушал рассказы тех, с кем оказался отныне связан в буквальном смысле слова; впитывал в себя новые знания, как губка. Я был молод, честолюбие кипело в моей крови, и жажда мести подогревалась воспоминаниями. Я хотел выжить, освободиться и отомстить.
