Не уходи - Мадзантини Маргарет

— Знаешь, — говорит она, — а что, если мы теперь будем заниматься любовью как-нибудь иначе?..

Я поворачиваюсь к ней — она смотрит на потолок, и лицо у нее какое-то странное.

— Например, мы можем попробовать просто глядеть друг другу в глаза.

Голос ее полон горького ехидства, в это ехидство упаковано каждое ее слово.

— Ты выпила?

— Немножко выпила.

Наверняка глаза у нее сейчас блестят и подбородок подрагивает.

— Мы ведь и так друг на друга смотрим, ты же знаешь… ты такая красивая, мне приятно на тебя смотреть…

Я поворачиваюсь, прилаживаю к щеке подушку, сна у меня ни в одном глазу. Сейчас, по-видимому, начнется еще одна ночка этой супружеской тягомотины, ну что же, вперед, мы приступаем к очередному туру вальса под названием «отмщение»! Но нет, я просто получаю удар коленкой в живот, а потом и второй, и еще один. Затем твоя мать наотмашь лупит меня по лицу. Я пытаюсь защищаться, я абсолютно не готов к этой атаке.

— Ты… Ты… Кем ты себя вообразил, ты… Кем ты себя возомнил?!

Лицо у нее перекошено, голос хриплый, такой я еще никогда ее не видел. Я безропотно даю себя колотить, мне больно за себя и за нее тоже — ей так трудно найти слова пообиднее, чтобы поглубже меня уязвить.

— Ты… ты знаешь кто? Ты дерьмо! Ты дерьмо и эгоист!

Мне удается поймать сначала одну ее руку, потом другую. Я обнимаю ее, она плачет. Я глажу ее по голове, у нее вздохи чередуются с приступами рыданий.

Ты права, Эльза, я дерьмо и эгоист. Я порчу жизнь всем, кто меня окружает, да только поверь мне, я ведь и сам не знаю, чего я хочу, я просто тяну время. Мне желанна другая женщина, но очень может статься, что я ее стыжусь и желать ее я тоже стыжусь. Мне страшно тебя потерять, но я, возможно, все делаю, чтобы ты меня оставила. Да, мне было бы весьма приятно видеть, как ты укладываешь чемодан и исчезаешь в ночи. Я понесся бы к Италии — и там я, возможно, понял бы, что мне не хватает тебя. Но ведь ты остаешься здесь, ты вцепилась в меня и в наше супружеское ложе, ни в какой ночи ты не исчезнешь, ты никогда этого не сделаешь, не пойдешь на риск, потому что я ведь, возможно, и не стану по тебе тосковать, а ты женщина осмотрительная.

Дворники у меня выключены. На ветровом стекле грязная пленка, мутная вуаль, отделяющая нас от остального мира. В машине стоит запах, типичный для машины, — резиновых ковриков, кожи сидений, отдушки «Arbre Magique». Есть там и мой собственный запах — запах лосьона после бритья, запах плаща, который провисел все лето у входной двери, а теперь снова составляет мне компанию, свернувшись валиком на заднем сиденье, словно пожилой кот. А самый особенный запах, покрывающий все остальные, — это запах Италии, запах ее ушей, ее волос, ее одежды. Сегодня на ней юбка в цветочек, которая на талии увенчана широким поясом из черного подрезиненного эластика, и кардиган из полотна с пропиткой. На груди у нее крест, посеребренный крест, на цепочке из тонких-претонких звеньев. Она то и дело подносит его к губам, поглядывая на мутноватый мир за стеклом, кажущийся совсем далеким. Несколько минут тому назад я спросил у нее, не холодно ли без чулок, и она ответила, что нет, не холодно, что ей вообще никогда не бывает холодно. Волосы у нее придерживаются бесконечным количеством металлических эмалированных заколок, со многих из них эмаль облупилась. Она — маленькая крестьяночка, одевающаяся на рыночных развалах или в этих лавочках без дверей, которыми заправляют застоявшиеся продавщицы, непрестанно жующие апельсиновую жевачку. Сегодня первая суббота октября, сегодня я везу ее на аборт.

До центра она доехала на автобусе, я поджидал ее возле остановки, она улыбнулась. Я так и не знаю, переживает ли она, мы об этом не говорили. Возможно, она уже делала аборты, об этом я ее тоже не спрашивал. Она спокойно уселась со мною рядом, целоваться мы не стали — в центре города рисковать ни к чему. Теперь Италия просто осторожная пассажирка, зверюшка, выбравшаяся за пределы своей привычной территории. Сегодня утром вид у нее суровый, задубевший, как ткань ее дешевенького кардигана. Она посасывает свой посеребренный крестик, и я чувствую — чего-то ей не хватает, что-то она позабыла там, в своей маленькой норе. От ее предельной сдержанности я чувствую себя немножко одиноко. Может, было бы легче, начни Италия переживать и хныкать, — я ведь настроился именно на это. А она, гляди-ка, с утра решила, что будет сильной, и глаза у нее сосредоточенные, как у человека, решившего за себя постоять. Возможно, она вовсе не такой уж нежной конституции, как мне раньше казалось, возможно, ей не так уж нужно, чтобы ее подбадривали.

— Может, ты позавтракать хочешь?

— Не хочу.

Частная клиника, в которой Манлио работаем — это вилла столетней давности, окруженная целым лесом высоченных деревьев. Мы проезжаем по идущей на подъем аллее, справа и слева темные стволы, потом аллея расширяется, переходит в маленькую площадь, уставленную машинами. Италия рассматривает открывшееся глазам строение, облицованное красноватой штукатуркой.

— Похожа на гостиницу.

Она знает, что нужно делать, — я все ей объяснил заранее, — она пройдет в регистратуру и назовет свое имя. Ее уже ждут, ей заказана отдельная палата. Я, естественно, не смогу с нею остаться: уже и то, что я проводил ее чуть ли не до дверей, является неприличным. Днем я позвоню ей по телефону. Двигаясь в машине вверх по аллее (Италия не обратила на это внимания), я украдкой взглянул на ее живот, мне вдруг показалось, что кое-что уже можно заметить, так, легкую припухлость. Уж не знаю, что мне такое захотелось углядеть, наверное, что-то, чего потом я уже больше не увижу… Одно из колес машины попало в яму, я дал газ, нас тряхнуло, и этот рывок запомнился мне навсегда. Если только верно говорят, что время живет совсем не по тем законам, которые мы ему приписываем, и целая наша Жизнь может вдруг вобраться в одно-единственное мгновение, я полагаю, что в эту долю секунды, крутя руль, чтобы не свалиться в кювет, я вдруг увидел всю ту муку, что меня ожидала, и тебя я тоже увидел, Анджела, и твою гематому на экране томографа. Во время этого рывка я вдруг оказался в сферической комнате времени, наполненной массой дверей, эти двери шли по кругу, и непонятно было, какая из них была входом, в какую же из них проникла эта нереальность, ставшая непреложностью.

Я остановил машину перед самой клиникой. Италия поглядела на крутящуюся дверь из тонированных стекол, я взял ее руку и поцеловал.

— Ты, главное, не волнуйся, дело, в сущности, пустяковое.

Она обернулась, подхватила свою сумку, сшитую из лоскутков кожи.

— Я пошла.

Италия идет прямиком ко входу в клинику. Я разворачиваю машину, готовясь уехать обратно. В зеркальце вижу, как она шагает, еще более неритмично, чем всегда, — возможно, виноват щебень, насыпанный перед входом. Но я знаю, что она не упадет, она привыкла к этим чересчур высоким каблукам и к своей чересчур длинной сумке, путающейся в ногах. И все-таки на самом последнем шаге она вдруг оседает на землю. Подбирает сумку, но не встает, остается сидеть на корточках перед входом. Она не оборачивается, полагает, что я уже уехал. Ты только не двигайся, ради бога, не двигайся, шепчу я, сам не понимая, что я такое говорю. Теперь она, наверное, знает, что я здесь, рядом. Не двигайся. Потому что мне теперь кажется, будто та ее часть, которой ей все время не хватало, сейчас к ней присоединилась — вместе с этим комком из оттопыривающихся кожаных кусочков, который она держит на плече.

Забыв захлопнуть дверцу, я бегу к ней, шаркая подошвами по щебню.

— Что с тобой?

— Позавтракать… может, все-таки лучше позавтракать.

Я помогаю ей подняться. Поддерживая ее за талию, поднимаю глаза и смотрю поверх ее головы. На втором этаже за большим темным окном стоит человек в халате и рассматривает нас.

Ну и пусть!.. Пусть даже все кончится именно на этом, пусть мы с нею войдем во мрак вот этаким образом. На меня смотрят ее глаза, за меня держится ее влажная ладонь. Никто никогда меня так не любил, никто. Не поведу я тебя ни в какую клинику, и не коснется тебя эта проклятая присоска. Ты желанна мне, и теперь я стал сильным, и я найду способ больше не причинять тебе боли.