Не уходи - Мадзантини Маргарет

Когда начался осмотр, я их оставил и пошел к себе на отделение. Пользуясь минуткой, я хотел взглянуть на пациента, которого оперировал накануне. Я подошел к его постели — пациент спал, дыхание было хорошим.

— Завтра мы, наверное, сможем убрать дренаж, как вы думаете, профессор? — спросила у меня медсестра-монахиня, вошедшая вместе со мною в палату.

Когда я вернулся, Италия и докторша как раз выходили после эхограммы.

— Там все в порядке, произошло частичное отслоение плаценты, но зародыш на месте, — услышал я.

На долю секунды я замер, глядя в лицо докторши, на ее резко очерченные скулы, на лоснящуюся кожу носа, на близко посаженные глаза. Потом сделал шаг назад, инстинктивно оглянулся, словно боясь, что кто-то еще слышал ее слова.

— Прекрасно, — сказал я, как мне показалось. — Прекрасно.

Докторша, несомненно, заметила мое волнение. Она смотрела на меня странным взглядом сообщницы.

— Я, профессор, все же положила бы эту даму в палату. Ей лучше избегать утомления — хотя бы какое-то время.

«Дама» при этом стояла в нескольких шагах позади докторши, она была оглушена и потрясена, я это ясно видел. И вовсе не дама это была, это была барышня, это была моя любовница. Глазами мы с ней встретились всего на секунду, на одну-единственную секунду. Я неприметно перенес тяжесть тела на другую ногу, стараясь уклониться от ее глаз. Здесь не следовало устанавливать с нею никакого контакта, по крайней мере сейчас. Я находился в своей больнице, стоял перед сотрудницей, которой я был известен своими персональными заслугами и которая наверняка кое-что уже сообразила насчет моей личной жизни. Нужно было срочно увозить Италию отсюда, да, нужно было, чтобы она исчезла, — потом, на досуге, можно будет все обмозговать. Мы шли к лифту, ягодицы докторши колыхались под халатом. Кто поручится мне, что эта женщина умеет держать язык за зубами? В ее походке явно было что-то безответственное. Возможно, прямо завтра новость уже обойдет всю больницу, мне некуда будет деваться от ехидных взглядов, упирающихся в мою спину, начнутся пересуды, которые я не смогу прекратить. В кабине Италия стояла позади меня, и теперь я чувствовал к ней глухую ярость. Она ничего мне не сказала, она все скрывала, она предоставила посторонней тетке объявить мне, чем тут пахнет, — и это в больнице, где я работаю. А теперь она наслаждается моим изумлением. У меня было искушение поколотить ее, влепить оплеуху, так, чтобы вся моя пятерня отпечаталась на ее физиономии.

Мы вернулись на первый этаж, нужно было оформлять госпитализацию. Я повернулся к Италии и посмотрел на нее взглядом, который должен был показаться ей ужасным.

— Ну-с, что вы намерены предпринять, уважаемая синьора?

— Я хочу домой, — пробормотала она.

— Ну что же, тогда вам придется подписать отказ от госпитализации. — Я повернулся к фельдшеру. — Дай-ка сюда бланк.

Я вытащил ручку из внутреннего кармана пиджака и сам вписал все, что надо, потом вложил бланк в обгрызанные пальцы Италии, протянул ей ручку. Скользнул глазами по ее лицу — она опять была очень бледна. Я замешкался с ручкой, я уже не был уверен, что поступаю правильно, я ведь все-таки был врачом, рисковать нельзя. А если у нее начнется серьезное кровотечение? Нельзя отпускать ее вот так, на раз-два. Позже у меня найдется способ объяснить ей, кто она такая, сейчас важно только одно — ей надо остаться здесь: если что, здесь ей помогут. Я порвал бланк: «Давайте все-таки ее положим».

Она возражала, но совсем слабо: «Зачем это?.. Не надо… Я пойду… У меня все прошло…»

Докторша шагнула к столу и пришла мне на помощь.

— Синьора, профессор прав, эту ночь вам лучше провести здесь.

Мы быстренько вписали предварительный диагноз, потом поднялись в гинекологию. Дверцы лифта распахнулись, мы приехали. В коридоре царил ночной покой и обычный запах лекарств и больничного супа. Я, Анджела, люблю ночную больницу, мне в ней мил еле уловимый запах женщины, смывшей на ночь косметику, совсем домашняя такая отдушка человеческого пота… Италия — та нет, она выглядела испуганной, шла, чуть не цепляясь за стенку, купальное полотенце с морскими звездами так и было обмотано у нее вокруг бедер, делая ее похожей на жертву кораблекрушения. На несколько мгновений мы остались одни.

— Почему ты не сказала мне, что беременна?

— Я и сама не знала…

Она старалась затянуть полотенце потуже, голос у нее дрожал.

— Я не хочу сюда, я совсем грязная.

— Я скажу санитарам, они что-нибудь тебе подыщут.

Появилась медсестра.

— Пойдемте, я покажу вам вашу койку.

— Ступай, — прошептал я, — ступай же!

Я смотрел ей вслед, она удалялась по коридору с ночным освещением, удалялась, не оборачиваясь.

Дома я стянул с себя ботинки, не развязывая шнурков, и зашвырнул их подальше, потом улегся в постель в чем был. Провалился, словно в яму с липким битумом, и проснулся на рассвете — растерянный и уже уставший. Забрался под душ. Италия ожидала ребенка, вода журчала, находила свои дорожки, бежала по моей коже, а Италия ждала ребенка. Что же мы теперь будем делать? Я стоял голый под душем, в доме, который я делил со своей женой, и намыливал пучок волос на лобке. Тут нужно было бы неторопливо поразмыслить, а я летел, мысли у меня громоздились одна на другую, словно задники в кулисах театра.

Я прибыл в больницу задолго до начала смены, тревога меня не оставляла, предчувствовал, что в больнице я ее не застану. Действительно, ее там не было, она подписала отказ и ушла.

— Когда? — только и спросил я у медсестры.

— Несколько минут тому назад.

Я впрыгнул в машину и поехал по аллее, шедшей вдоль больничных корпусов. Обнаружил я ее на автобусной остановке, узнал с трудом — на ней был белый больничный халат. Она стояла облокотившись на стенку павильончика, в руке у нее болтался прозрачный пластиковый мешок, а в нем виднелось мое купальное полотенце.

Я затормозил, она меня не увидела. Улицы только-только начинали наполняться народом. Мне на память пришла та давешняя сцена, когда я подглядывал за ней, сидя в машине. Она была накрашена, шла по жаре, покачивая бедрами; мне понравились ее высокие каблуки, мне понравилась ее вульгарность. Сколько же прошло времени? Теперь на ней белый, слишком просторный халат — она за минувшее лето еще больше похудела. В эту минуту я заметил, насколько она переменилась. Она отказалась от всякой косметики, возможно из-за меня. Клоун, только без грима. И тем не менее для меня она стала еще прекраснее и еще желаннее. Сейчас я и вокруг ничего не видел, видел только ее, облокотившуюся на эту стену, видел как бы в перекрестье некоего несуществующего прицела. Мною вдруг овладел страх, совершенно абсурдный. А что, если кто-нибудь и вправду станет выцеливать ее из винтовки? Он выстрелит, и пуля войдет ей прямо в грудь, и она рухнет на землю, и от нее останется только кровавый след на стене, в том месте, куда сейчас направлен мой взгляд… Мне захотелось крикнуть ей, чтобы она ушла с этого места, что сейчас кто-то нажмет на спусковой крючок — какой-нибудь киллер, расположившийся за моей спиной, скажем, прямо на крыше больницы. Это у нее было такое лицо — лицо человека, в которого вот-вот выстрелят, и он это знает, просто у него нет сил шагнуть в сторону и уклониться… Впрочем, нет, она движется, она отходит от стены, с нею ничего не случилось. Появилась задняя стенка автобуса, автобус прикрывает ее от выстрела. Я не успеваю ее остановить, она села в автобус. Я трогаюсь и пристраиваюсь вплотную к автобусу, прямо к его выхлопной трубе, рыгающей ядовитым дымом. Автобус доехал до следующей остановки, я выскакиваю из машины прямо посреди шоссе и тоже в него забираюсь. Я ищу среди пассажиров Италию, хочу, чтобы мы вдвоем вышли, но добираюсь до нее слишком поздно — дверь уже захлопнулась. Италия глубоко утонула в сиденье, прижалась головой к стеклу. Мою машину могут убрать, угнать — ну и черт с ней.

— Привет, Крапива!