Не уходи - Мадзантини Маргарет

Она вздрагивает, оборачивается, переводит дыхание.

— Привет…

— Далеко собралась?

— На вокзал.

— Решила уехать?

— Да нет… хотела посмотреть расписание поездов.

И мы замолкаем, глядим, как улицы мало-помалу начинают наполняться машинами и людьми. Вот спешит куда-то мамаша с двумя детишками, Италия пристально ее рассматривает. Я кладу ладонь ей на живот, свою крупную и уверенную ладонь. Живот реагирует звуками, он протестует.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. — И она отводит мою ладонь, стесняясь своего урчащего живота.

— Сколько у тебя уже?

— Совсем мало, месяца два или меньше.

— И когда это произошло?

— Я не знаю.

Глаза у нее огромные и спокойные.

— Только ты ни о чем не беспокойся, я уже все решила.

Я качаю головой, но при этом я действительно ничего не говорю. А она наверняка ждет, чтобы я что-нибудь сказал, снова смотрит сквозь стекло на улицы, колеблющиеся за окном.

— Прошу тебя только об одном: про это больше говорить не надо, — предупреждает она. — История не больно-то приятная.

Мы выходим из автобуса и идем рядом, не касаясь друг друга. Италия кутается в халат санитарки, и мы с ней вдвоем так слабы… В витрине одного из магазинов стоит девушка, она снимает объявление о летних скидках, собираясь выставить осенние модели, она передвигается за стеклом витрины по ковру из осенних листьев и каштанов, из пластика разумеется. Италия останавливается и смотрит, как продавщица натягивает платье на манекен с растрепанной прической.

— В этом году мода на зеленое…

Мы двигаемся к остановке такси, там целых три машины, ожидающие клиентов. Мы быстренько перебегаем через улицу, светофор вот-вот переключится на красный. Я помогаю Италии забраться на сиденье, потом наклоняюсь и вкладываю ей в руку деньги на проезд.

— Спасибо, — шепчет она.

— Ты только не переживай, — говорю я совсем тихонько, мне не хочется, чтобы таксист услышал, — я все беру на себя, можешь не сомневаться.

Она делает губами движение наподобие улыбки, но получается вымученная гримаса. Ей хочется остаться одной, и, может быть, она мне больше не верит. Я протягиваю руку, провожу по ее лицу, я хочу избавить ее от этого печального, затравленного взгляда… Потом захлопываю дверцу, и такси отъезжает.

Я остаюсь в одиночестве, делаю несколько шагов — вот только куда же мне идти? Нужно собраться с мыслями, нужно разыскать машину, брошенную посреди дороги. В больницу к началу плановых операций я уже опоздал, ну что же, делать нечего. Италия до последнего мгновения ждала, что я скажу ей не это, а что-то другое. В глубине ее глаз брезжила какая-то надежда, что-то вроде метелки, забытой в уголке хорошо прибранной комнаты, а я притворился, что ничего не замечаю. У меня даже не хватило смелости изобразить безжалостность и силой навязать ей нужное мне решение. Я дал ей, видите ли, выбрать, сделал так, что вся вина оказалась на ней. А взамен я оплатил ее такси.

Твоя мать вернулась в город. Нет больше никаких следов моего холостяцкого бивуака, столик, куда я водружал ноги, погружаясь в чтение, снова стоит на прежнем месте, довольно далеко от кресла, в центре ковра, в окружении целой компании диванчиков. На низком этом столике из инкрустированного дерева разместились бокалы с розовыми ножками, корзиночка со сдобными сухариками и плоская ваза со сливами, обернутыми в тонкие ломтики бекона. Эльза пригласила наших друзей на ужин. Я задержался в клинике допоздна, оперировать пришлось, преодолевая всякую бестолковщину, — в операционной не хватало людей: с сентября, видите ли, снова начались забастовки. Бросая ключи в чашку из черного дерева возле входной двери, я уже слышал голоса сидящих в гостиной. Я шмыгнул в ванную для прислуги и ополоснул лицо, прежде чем предстать перед гостями. Привет… привет… привет. Похлопывания по плечу, чмоканье. Аромат духов, щекотание от прядей волос, запах вина и сигарет.

Я стою опершись о книжный шкаф. Передо мною Манлио. Говорит он обо всем на свете: о лодках, о своей Мартине, которая опять угодила в клинику для алкоголиков, о каком-то шве на брюшине, который был гладок, как попка младенца, а потом вдруг воспалился и пошел ступеньками. У него в руке сигара, и рука эта разгуливает чересчур близко к моему лицу.

— А ты-то, ты как поживаешь?

— Сигара, Манлио…

— А, ну да, извини… — И он чуть-чуть отводит руку.

— У меня к тебе есть разговор.

Он смотрит на меня, выпускает облако вонючего дыма.

— У тебя физиономия прямо как у зомби, что это с тобой?

— Пойдем, там макароны подали…

За столом я никого не слушаю, я просто ем — поглядываю в тарелку, втыкаю вилку, выпиваю бокал вина, потом подаюсь к миске и накладываю себе еще. Жрать хочу как зверь. Над столом плывет гул голосов. На скатерть падает овод, я сгребаю его в кулак. Твоя мать на меня смотрит. На ней зеленая кофточка, испещренная прозрачными полосами-вставками, на мочках ушей два маленьких изумруда. Волосы подобраны, одна-единственная свободная прядь свешивается на лицо — Эльза красива необыкновенно. Я думаю о босой девушке, что хлопотала в витрине, и об Италии, которая сказала: «В этом году мода на зеленое».

— Ты что, десерт есть не будешь?

Я поднялся из-за стола:

— Прошу прощения, мне нужно срочно позвонить.

Иду к себе в комнату, набираю номер. Вызов пошел, но никто не снимает трубку.

Я растягиваюсь на кровати. Эльза входит:

— Кому это ты звонишь?

— Так, никому, там занято.

Она тем временем протиснулась в нашу супружескую ванную и справляет малую нужду, в зеркале шкафа я вижу ее отражение, юбку, подобранную до самых ягодиц.

— Очередной пациент?

— Вот именно, пациент.

Она тянет за цепочку бака, гасит свет и выходит.

— Какой-нибудь «престижный» рак? — улыбается она.

Да, не так-то легко ей жить с человеком, занятым столь невеселой работой. Она в конце концов усвоила мой докторский жаргон и ерничает вместе со мной.

Я адресую ей ответную улыбку.

— И все же в башмаках на кровать не ложатся, — говорит она и выходит из комнаты.

— Алло, я слушаю…

— Где ты была?

— Дома.

— Я сто раз тебе звонил.

— Я, наверное, просто не слышала.

У нее тяжелое дыхание на фоне какого-то гула.

— Что это у тебя гудит?

— Это пылесос, подожди, я выключу.

Голос отдаляется, потом возвращается обратно, гула уже нет.

— Ты что, затеяла уборку на ночь глядя?

— Да, захотелось отвлечься.

— Я, понимаешь ли, просто хотел послать тебе поцелуй.

Мы с Манлио вышли на воздух, я утянул-таки его на террасу.

— Есть у меня одна пациентка, я два года назад оперировал ей грудь. Ей сейчас рожать рискованно, надо бы прервать беременность.

— У нее, случайно, срок не пропущен?

— Со сроком все нормально.

— Так чего же ты не укладываешь ее к себе в клинику?

Внизу грузовик из службы городской очистки как раз зацепил бункер с мусором. Манлио поднял воротник пиджака, скорее всего, он все понял, потому что тут же принимается что-то насвистывать.

Вечеринка наша кончается посиделками на диванах, потом диваны пустеют, остаются только вмятины от тел, сплющенные подушки, бокалы и рюмки в самых невероятных местах, пепельницы, переполненные окурками. Эльза уже сняла туфли на каблуках:

— Славный получился вечерок.

— Ну да.

Я поднимаюсь и тянусь к пепельнице.

— Ничего не трогай, завтра Джанна все уберет.

— Я просто выброшу окурки, уж больно они воняют.

Она идет к себе в комнату, снимает косметику, надевает ночную рубашку. Я продолжаю сидеть перед телевизором в окружении целого кладбища грязных бокалов… Когда я вхожу в спальню, то укладываюсь строго на свою половину. Двумя-тремя движениями нахожу удобную позу, вытягиваюсь и замираю на боку. Твоя мать забрасывает на меня ногу, потом ее горячие губы щекочут мое ухо. Я цепенею, знаю, что у меня ничего не получится, сегодня мне не до этого. Она ищет мой рот, находит его, но я так и не раскрываю губ ей в ответ. С тяжелым вздохом она падает обратно на простыню.