Кристин Ханна - Светлячок надежды
В ее глазах словно отражается вся наша жизнь: танцы под нашу музыку, прогулки на велосипедах в темноте, посиделки на стульях на пляже, разговоры и смех. Она в моем сердце – та, которая позволяет мне летать и одновременно служит мне якорем. Неудивительно, что без нее я сошла с ума. Она – тот цемент, который скрепляет нас.
– Попрощайся со мной, – тихо говорит Кейт.
В больничной палате – теперь она кажется очень, очень далекой – я слышу, как кто-то, наверное врач, говорит:
– Кто хочет что-нибудь сказать?
Но я теперь слушаю Кейт.
– Я всегда буду с тобой, Талли. Всегда. Подруги, вопреки всему. На этот раз ты не перестанешь верить.
Я действительно перестала верить – в нее, в себя, в нас. Во все.
Я смотрю на нее, вглядываюсь в ее лицо, которое знаю не хуже своего.
– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой в твоих воспоминаниях.
Я знаю, что она права. Возможно, я всегда это знала. Ее нет. Я потеряла ее уже давно и до сих пор не знаю, как отпустить ее. Как отпустить свою вторую половинку? Но я должна ради нас обеих. Теперь я понимаю. Но не могу вымолвить ни слова.
– Ах, Кейти… – Слезы обжигают мои щеки.
– Видишь? – говорит она. – Ты прощаешься.
Она придвигается ко мне, и я чувствую исходящее от нее тепло, а потом – словно прикосновение пламени – ее кожа касается моей, которая покрывается мурашками; волосы на затылке встают дыбом.
– «Давай просто расстанемся, Джек, – напевает она. – Начни новую жизнь» [26].
Музыка. Как же без нее!
– Я тебя люблю, – говорю я, и этого оказывается достаточно. Любовь не исчезает, теперь я это понимаю. – До свидания.
И с этим словом, идущим от самого сердца, я снова погружаюсь в темноту.
Я вижу себя словно издалека. Мне больно, очень болит голова, боль ослепляет меня – такая она сильная.
Двигаться. Ко мне возвращается старое слово, которое я когда-то знала. Передо мной черный бархатный занавес. Я за кулисами – наверное. Где-то там яркий свет…
Я должна встать и идти, но я очень устала.
Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг отдается болью в спине, но я не позволяю боли меня остановить. Там, на сцене, горит свет. Яркий луч, словно от маяка, вспыхивает и указывает мне путь, а потом опять гаснет. Я все иду, продираюсь вперед. Мысли мои путаются, и я даже не знаю, кому молюсь. А потом передо мной вдруг начинает расти холм; он возникает прямо из темноты.
Я никак не могу на него подняться.
Откуда-то издалека до меня доносится голос:
– Очнись, Талли, пожалуйста…
И обрывки песни – что-то о сладких снах, – которую я почти узнаю.
Я пытаюсь сделать еще один шаг, но мои легкие горят от напряжения; боль охватывает все тело. Ноги меня больше не держат, и я падаю на колени; удар так силен, что от сотрясения решимость моя пропадает.
– Я не могу, Кейти.
Мне хочется спросить ее: «Почему я не могу?», и в отчаянии я уже готова выкрикнуть этот вопрос. Но я и так знаю ответ.
Вера.
То, чего у меня никогда не было.
– Вернись, Талли.
Я слышу голос крестной дочери. В моем черном мире он мерцает, словно тонкая паутинка, до которой никак не достать. Я тянусь к этому голосу, и он ведет меня за собой. Затем делаю глубокий, болезненный вдох и поднимаюсь с колен.
4 сентября 2010 г., 11:21
– Вы готовы? – спросил доктор Бивен. – Кто хочет что-нибудь сказать?
Мара не в состоянии даже кивнуть. Она не согласна. Нужно оставить Талли с трубками дышать, а не отключать от аппаратов. А если она умрет?
Мать Талли придвинулась к кровати. Ее потрескавшиеся бесцветные губы беззвучно шевелились; слов, которые с них слетали, Мара не слышала. Они все собрались тут, вокруг кровати, на которой лежит Талли: папа, бабушка и дедушка, близнецы и мать Талли. Папа говорил с Марой и мальчиками утром, на пароме, объяснял, что все это значит. Врачи повысили температуру тела Талли, перестали давать ей сильнодействующие лекарства. А теперь собирались отключить от аппарата искусственного дыхания, надеясь, что она очнется и станет дышать сама.
Доктор Бивен положил карточку Талли в кармашек на спинке кровати. Подошла медсестра и осторожно вытащила дыхательную трубку изо рта Талли. Время как будто остановилось.
Талли судорожно, с хрипом вдохнула, потом выдохнула. Под белым легким одеялом ее грудь понималась и опускалась, поднималась и опускалась.
– Таллула, – произнес доктор Бивен, склонившись над Талли. Он приподнял ей веки, направил в глаза луч маленького фонарика. Зрачки реагировали. – Вы меня слышите?
– Не называйте ее так, – хриплым голосом сказала Дороти. Потом добавила, уже тише, словно сомневаясь, стоит ли это говорить: – Она ненавидит это имя.
Марджи взяла Дороти за руку.
Мара отстранилась от отца и придвинулась еще ближе к кровати. Талли дышала сама, но все равно была словно мертвая – вся в сизо-черных синяках, перебинтованная, обритая.
– Давай, Талли, – прошептала Мара. – Вернись к нам.
Ничего не происходило.
Мара не знала, сколько времени она стояла тут, сжимая поручни кровати, ожидая, когда очнется крестная. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем она услышала голос доктора Бивена:
– Ну что ж. Думаю, время покажет. В течение следующих четырех часов мы будем наблюдать за ней. Будем надеяться, она очнется.
– Будем надеяться? – переспросила Марджи. Они с некоторых пор с недоверием относились к этой фразе, когда слышали ее от врачей.
– Ничего другого я не могу сказать, – пожал плечами доктор Бивен. – Пока не могу. Но активность мозга у нее в норме, зрачки реагируют на свет. И она дышит самостоятельно. Это хорошие признаки.
– Значит, мы ждем, – сказал отец.
– Ждем, – кивнул доктор Бивен.
Когда Мара посмотрела на часы, то увидела, как движутся тонкие черные стрелки, отсчитывая минуты.
Она слышала, как взрослые перешептываются у нее за спиной и резко повернулась к ним:
– Что?
Отец шагнул к ней. Протянул руку и больно сжал ее пальцы. Мара поняла, что дело плохо.
– Думаешь, Талли умрет? – спросила она.
