Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя

А когда выныриваем из душного подземелья метро на улицу, первое, что бьет по глазам — не архитектура и не заполненные людьми улицы.

Это взрыв.

Розово-красный, плюшево-сердечный, тошнотворно-сладкий взрыв под названием День Святого Валентина.

Я на мгновение застываю, как будто меня окатили ледяной водой с блестками.

Даже телефон достаю, проверяя. Точно, четырнадцатое. Никогда не понимала эту показушную истерику, поэтому даже не отслеживаю ее в календаре.

— Твой «настоящий Нью-Йорк» решил встретить нас парадом сердечек. — Вадим, конечно же, не упускает случая подколоть.

— Хуже, Тай, — морщусь я, кивая на ближайшую витрину, которая выглядит так, будто в нее блеванул единорог. — Кажется, мы угодили в эпицентр всемирного дня «розовых соплей». День Святого, фу-у-у-у, Валентина.

Вокруг — настоящее безумие. Витрины магазинов соревнуются в количестве амурчиков на квадратный метр, из каждого кафе доносится какая-то приторная песенная чушь про любовь, а по тротуарам бродят парочки, обвешанные плюшевыми медведями и воздушными шарами. Уличные торговцы на каждом углу впаривают розы и китайских купидонов, сделанных, похоже, из переработанных мечт обманутых девственниц.

— О, боже, — не могу сдержать язвительный смешок, когда мимо нас проходит девица, с трудом волокущая медведя, который раза в два больше нее самой. — Интересно, она его потом трахать будет или просто как пылесборник использует? Хотя, судя по ее лицу, первый вариант вполне вероятен. Наверное, думает, что чем больше медведь, тем больше любовь. Или член.

Вадим тихо хмыкает рядом, его рука все еще крепко держит мою. Я чувствую, как мужские жесткие пальцы чуть сжимаются, и это единственное, что удерживает меня от желания спустить на эту розовую вакханалию весь свой яд.

— Не будь такой циничной, Барби, — в голосе Авдеева насмешка. — А то еще подумаю, что тебе хочется влиться в ряды счастливых обладательниц игрушек для секса.

Мы пересматриваемся.

Я приоткрываю рот.

— Я про мишку, Барби, — еле сдерживается чтобы не заржать.

— Вот мудак, — «бодаю» его плечом, и нарочно смотрю вниз, чтобы не видел мои покрасневшие щеки.

Мы проходим мимо очередного развала с плюшевыми уродцами. Медведи всех мастей и размеров, какие-то непонятные розовые буклированные кролики, собаки с приклеенными сердцами на задницах.

— Смотри, какая прелесть, — снова язвлю я, тыча пальцем в особенно странного медведя, больше похожего на жертву генетического эксперимента. — Идеальный подарок для бывшей. Чтобы она каждую ночь просыпался в холодном поту.

Вадим останавливается. Я удивленно смотрю, как он отпускает мою руку и, не говоря ни слова, разворачивается, и возвращается к продавцу плюшевого апокалипсиса.

— Простите, — его голос звучит обманчиво-вежливо, — а вот этот, большой, сколько стоит?

Продавец, мужик с лицом человека, который уже давно продал душу дьяволу за партию этих медведей, оживляется.

— Этот, сэр? Отличный выбор! Всего сто пятьдесят долларов! Для такой красивой мисс, как ваша спутница…

Я давлюсь воздухом. Сравнивать меня с этим Франкенштейном — это уже тянет на тяжкое телесное.

— Тай, не смей, — шиплю я, подходя ближе. — Ты же не собираешься…

— А почему нет, Крис? — он намеренно щекочет мои нервы издевательским взглядом. — Отлично впишется в интерьер моей квартиры. Будет напоминать, что даже у таких циничных засранцев, как я, иногда случаются приступы розовой романтики. Или это… ты на меня так действуешь?

Он делает вид, что серьезно рассматривает медведей. Берет одного, потом другого. Взвешивает на руке.

— Вот этот, пожалуй, слишком большой. Стаська не оценит. А вот этот, поменьше… как думаешь, он будет хорошо смотреться на моем диване? Или лучше того, с бантом? Ты же у нас эксперт по всякой милой херне.

Я стою, как вкопанная. Он издевается. Натурально, блядь, издевается. Он же видит, чувствует, как меня коробит от всей этой показушной мишуры, от этих дурацких медведей, от этого шариков, цветов, долбаных единорогов. Как… где-то там, глубоко внутри, за семью слоями цинизма и сарказма, сидит маленькая Кристина, которая когда-то тоже мечтала о большом плюшевом медведе и принце на белом коне. И как за эти мечты ее так жестоко наебала жизнь.

— Авдеев, не смей покупать одного из этих монстров… — начинаю я, но слова застревают в горле.

Потому что он смотрит на меня. Так, как умеет смотреть только он. Внимательно. Пронзительно. Без усилий — через все мои заборы и каменные стены, заглядывая в самую душу. Но на этот раз там ни капли насмешки. Только какое-то странное, непонятное мне тепло.

— А может, ты просто хочешь, чтобы я подарил его тебе, Барби, ммм? — спрашивает без нажима, как будто дает простор для любого моего ответа, хотя прекрасно знает, что ответ может быть только один.

Да какого черта, в самом деле?!

Понятия не имею, что на меня находит. Злость, обида, какая-то детская упертость. Я разворачиваюсь, подхожу к горе этих плюшевых созданий, и не глядя тычу пальцем в первого попавшегося. Какого-то нелепого, огромного, почти в половину моего роста, серого зайца с длиннющими ушами и глупой мордой.

— Вот этого! — выпаливаю. — Хочу вот этого! И если ты сейчас скажешь, что он слишком большой или слишком уродливый, я тебе его…

Вадим смотрит на меня, потом на зайца, потом снова на меня.

И вдруг начинает ржать. Громко. От души. Так, что рот растягивается почти до ушей, а на щеках появляются самые сексуальные, самые невозможные, самые любимые в мире ямочки.

У меня перехватывает дыхание.

— Отличный выбор, Барби, — говорит, справившись с первым приступом, но все еще посмеиваясь между слов. — Видишь, не так уж и сложно.

Он подходит к продавцу, который все это время наблюдал за нашей сценой с открытым ртом, расплачивается за моего нелепого зайца, и тот с готовностью сует игрушку ему в руки. Вадим, недолго думая, перекидывает плюшевое чудовище мне. Я едва успеваю его поймать и тут же прижимаю к себе как спасательный круг.

— Держи своего боевого товарища, — говорит Авдеев, и его рука ложится мне на плечо, притягивая к себе максимально близко.

Мы идем дальше по улице: я — с огромным серым зайцем в обнимку, он — в обнимку со мной.

И… почему-то хорошо. И пахнет этот плюшевый уродец как будто слаще самого вкусного ванильного мороженного, которое только можно купить за деньги. И праздник больше не кажется таким уж дурацким.

— Ты же говорил, что не любишь все эти… цветы, романтику, — бурчу я, утыкаясь носом в мягкую заячью шерсть из плюша. Голос звучит глухо, но я знаю, что он все равно услышит.

Он же сам говорил, что у него нет времени на «конфетно-букетный период».

Вадим молчит несколько секунд. Потом просто пожимает плечами, его рука на моем плече чуть сжимается.

— Не рассчитывай, что я буду делать так каждый день, — но голос у него звучит мягко, игриво. — И да, я пошутил насчет того, что это можно привезти ко мне в квартиру.

— Поздно, считай, он уже там.

Февральский Нью-Йорк сегодня решил немного сжалиться — солнце хоть и не греет по-настоящему, но светит ярко, заставляя снег, оставшийся на обочинах после недавнего снегопада, искриться, как рассыпанные драгоценности. Ветер, правда, пронизывающий, такой, что забирается под одежду и заставляет ежиться.

— Не замерзла, Барби? — голос Вадима раздается прямо над ухом, и я чувствую, как он чуть сильнее прижимает меня к себе. — А то твой ушастый уродец выглядит так, будто ему самому не помешал бы шарф.

— Мы с ним стойкие оловянные солдатики, — фыркаю я, но все равно благодарно придвигаюсь к нему плотнее. — И вообще, это ты виноват. Зачем было покупать это чудовище? Теперь придется таскаться с ним весь вечер.

Но тут же противоречу сама себе, потому что чуть сильнее прижимаю его к себе, уводя из-под удара прущего на нас здорового мужика. Это самая не симпатичная плюшевая игрушка на свете, но она самая лучшая.