Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя

— Ты сама его выбрала, коза, — говорит Вадим. — Я предлагал более компактные варианты. Там были мишки, которые на ключи цепляются.

— Мишки — это банально, Тай. А вот кролик — это концептуально. Особенно в День Святого Валентина. Символ безудержного размножения на фоне всеобщей любви.

Он снова смеется, и этот его смех — низкий, чуть хрипловатый — отзывается во мне какой-то странной, почти забытой теплотой.

Мы сворачиваем с оживленной улицы, и я веду его к тому, что считаю настоящим искусством этого города. Не вылизанные галереи Челси, где каждый чих стоит тысячу долларов, а живые, дышащие стены Бруклина. Bushwick Collective [8].

Даже Вадим, которого, казалось, уже ничем не удивить, на мгновение замирает, когда перед нами открывается это буйство красок и форм. Огромные, во всю стену, муралы, яркие, дерзкие, иногда — откровенно провокационные. Портреты, абстракции, какие-то фантастические существа, политические лозунги, переплетенные с невероятной красоты узорами.

— Ну, как тебе, Ваше Величество? — спрашиваю я, глядя на него с неприкрытым вызовом. — Не слишком… э-э-э… народно для твоего утонченного вкуса?

Он медленно поворачивает голову, изучает стены, останавливается на деталях. Я вижу, как в его глазах появляется интерес. Не тот вежливый, чуть снисходительный интерес, с которым он рассматривал скульптуры на дорогущем аукционе. А настоящий, живой.

— Мне нравится, — наконец, выдает вердикт. — В этом есть энергия. И яйца. Побольше, чем у многих «признанных» мастеров, чьи картины продаются за миллионы.

Я довольно улыбаюсь, достаю телефон и начинаю фотографировать. Не себя на фоне. А сами работы. Детали. Фактуру стен. Игру света и тени. Вадим стоит рядом, засунув руки в карманы своей кожанки, и наблюдает. Не за мной. За тем, как я смотрю. И это почему-то смущает больше, чем если бы он пялился на мою задницу.

В отличие от меня, он к телефону даже не прикасается, не просит щелкнуть его на фоне граффити. Просто смотрит. И его молчаливое внимание, его сосредоточенный взгляд — почему-то дороже всех комплиментов.

Февральский ветер становится злее и начинает пробирать до костей. Мой нос и щеки уже давно покраснели, а пальцы, даже в перчатках, начинают замерзать.

— Кажется, мой гид скоро превратится в ледяную скульптуру. — Вадим становится рядом, берет мои ладони в свои — контраст в размерах в очередной раз меня впечатляет — растирает. Потом точно так же трет щеки, дует на покалывающий от холода нос.

Вопросительно ждет какого-то сигнала, что я отогрелась, а у меня язык к нёбу прилип, как родной, и ком в горле от того, что он делает это как будто даже с… нежностью. Или это мое больное воображение просто очень этого хочет? Увидеть сигнал — хотя бы крохотный — что я стала ему небезразлична, что я могу рассказать всю правду, прямо сейчас, и он не вышвырнет меня из своей жизни.

Но я поскорее рублю в зародыше эти наивные мечты.

Вместо этого подаюсь вперед, стараясь одной рукой свести полы его куртки, потому что пока я тут пытаюсь не превратиться в кубик льда, он вообще как будто не чувствует этот резкий промозглый ветер и горячий как печка.

— Предлагаю найти место, где тебя нужно отогреть, — Авдеев прижимает меня ближе и я буквально за секунды оттаиваю у него в руках, — а меня — накормить. Желательно чем-то, что не напоминает собачатину.

— Есть у меня на примете одно местечко, — стараюсь не пускать сопли в его футболку. — Белые скатерти и официантов во фраках не обещаю, но гарантирую лучшую пиццу в твоей жизни.

Он позволяет снова вести.

Мы опять ныряем в метро, и на этот раз я уже не так остро реагирую на окружающую действительность. Заяц сидит у меня на коленях, и его глупая морда почему-то вызывает у меня улыбку. Вадим стоит рядом, все так же возвышаясь надо мной, и я чувствую себя под его защитой, даже в этом громыхающем, переполненном вагоне.

Joe's Pizza на Кармин-стрит встречает нас шумом, запахом расплавленного сыра и какой-то невероятной, почти домашней атмосферой. Маленькое, тесное помещение, простые столы, фотографии знаменитостей на стенах. И, само собой, очередь. К счастью, движется она быстро.

— Здесь, Тай, делают историю, — говорю я, когда мы наконец добираемся до прилавка. — И лучшую пепперони в этом городе.

Мы берем два огромных куска пиццы на тонком тесте, с пузырящейся моцареллой и острыми кружочками салями, и две колы в бумажных стаканчиках. Находим свободный столик у окна. Заяц устраивается на соседнем стуле, вызывая улыбки у окружающих.

— Ну, и как тебе, ценитель высокой кухни? — спрашиваю, с наслаждением откусывая первый кусок. Сыр тянется, соус пачкает подбородок, но мне абсолютно пофигу. Это настоящий оргазм. Гастрономический.

Вадим смотрит на меня, потом на свой кусок пиццы. Усмехается.

— Не ПП, определенно, — говорит, откусывая внушительный кусок, — но… вкусно.

Мы едим молча, наслаждаясь вкусом и моментом. Я смотрю на него — на то, как он сосредоточенно жует, как чуть хмурит брови, как уголок его губ пачкается соусом. И в этот момент он кажется мне таким… обычным.

Таким настоящим.

Родным до боли.

«Брось меня», — вертится на языке самое правильное, что я могу сказать в этот момент, но я проглатываю его, наивно веря, что вкус расплавленной моцареллы заглушит послевкусие.

Нихуя.

— Расскажешь о своей семье, коза? — спрашивает неожиданно без подготовки, когда мы уже почти доели. Голос у него тихий, почти серьезный.

Я замираю с куском пиццы на полпути ко рту. Вопрос застает меня врасплох. Сердце пропускает удар, потом начинает колотиться где-то в горле. Семья. Он никогда раньше не спрашивал. Никогда не интересовался моим прошлым. Почему сейчас? Что изменилось?

Паника холодной змеей начинает обвивать мои внутренности.

Он что-то знает? Гельдман? Дэн?

— А что… что именно ты хочешь знать? — стараюсь, чтобы голос не дрожал, но получается хреново.

— Все, что сама посчитаешь нужным рассказать. — Авдеев смотрит на меня спокойно, но я чувствую, что этот взгляд пробирает меня насквозь. — Родители, братья, сестры… Как ты жила до того, как решила покорить Нью-Йорк.

Я откладываю недоеденный кусок пиццы. Аппетит пропал. Мгновенно.

Что я могу ему рассказать?

Правду? Ту самую, которая похоронит меня под обломками его ярости и моего предательства?

Ложь? Но врать ему в глаза, после всего, что между нами было… я не смогу. Не сейчас.

Приходится выбирать что-то среднее. Полуправду. Ту самую, которая, как известно, хуже любой лжи.

— У меня никого нет, Тай, — начинаю я, тщательно подбирая слова. — Маму я почти не помню. Она умерла, когда я была совсем маленькой. Отец воспитывал меня один. Он был… бизнесменом. Ничего такого, но я ни в чем не нуждалась. Когда мне было семь, отец женился во второй раз.

Я стараюсь не слишком сильно пялиться на его реакцию, чтобы случайно не выдать свою нервозность. И уже ругаю себя за то, что упомянула Викторию — кажется, теперь у него на руках все карты, чтобы сложить два и два.

Или он уже и так все знает, а эти вопросы — просто извращенная игра, чтобы проверить, как далеко я смогу зайти?

Я замолкаю, не зная, как продолжать. Рассказать ему о том, как этот «бизнесмен» любил свою единственную дочь, как баловал ее, как читал ей сказки на ночь и на ее пятилетие у нее был маленький пони, наряженный как единорог? Или о том, что однажды я видела, как он размахивает руками над скорченной женской фигурой? Или о том, что я больше не понимаю, какой из этих двух — настоящий?

— И где сейчас твой отец? — спрашивает Вадим.

— Он тоже умер. Несколько лет назад. Несчастный случай.

Авдеев молчит, просто смотрит на меня. И я абсолютно не понимаю, не могу даже предположить, о чем он думает. Есть ли у этой не проницательности на его лице какой-то подтекст или он просто… спросил для галочки, и поэтому ему не особо интересно слушать про драму всей моей жизни?