Звева Модиньяни - Ветер прошлого
Саулина это чувствовала.
— Ты ведь мне обещал, помнишь? Ты мне слово дал, — ухватилась она за последнюю ниточку, связывающую их.
— Я всегда держу данное слово.
Саулина тихо плакала, поглаживая его светлые кудри.
— Я знаю, — сказала она.
Военные окружили их.
— Поднимитесь, гражданка, — обратился к ней офицер. — По приказу генерала Бонапарта мы должны препроводить вас в дом Джузеппины Грассини.
— Мы туда и направлялись. Позовите кого-нибудь. Разве вы не видите, что этот человек умирает? — Ею двигала какая-то неслыханная дерзость отчаяния.
— Уходи, Саулина, — попросил ее Рибальдо еле слышным шепотом.
Он всегда бесстрашно шел навстречу смерти, желая заглушить душевные тревоги и метания. Но в момент, когда жизнь действительно вытекала из него по капле, в его сердце зародилась бесконечная тоска по несбывшейся любви.
Впервые он оказался не готов к мысли о смерти и на последнем краю существования не вспомнил о поразительных строчках Цицерона, которые знал наизусть. Он отыскал глазами страстный взгляд Саулины и увидел в нем отсвет своей собственной угасающей жизни. Это было последнее, что видели его глаза, перед тем как закрыться.
Саулина разглядела и узнала страшную фигуру Обрубка, наблюдавшего за кровавой драмой издалека. Меж тем двое мужчин подошли к солдатам и сказали:
— У нас тут баржа. Мы отвезем его в больницу.
В ту же минуту две сильных руки решительно подхватили Саулину и заставили ее подняться на ноги.
— Оставьте меня! — закричала она и принялась отчаянно брыкаться, стараясь высвободиться, но ее потащили и силой затолкали в карету.
Она успела увидеть на берегу Навильо крестьянина, который предал Гульельмо. Его широко раскрытые глаза слепо смотрели в небо, на шее виднелись два больших синяка. Кто-то, воспользовавшись суматохой, успел задушить его.
Саулина, высунувшись в окно, бросила последний взгляд на безжизненное тело Гульельмо Галлароли, брошенное на мостовой. Потом она потеряла сознание.
Саулина: 1800
1
Мать-настоятельница колледжа Святой Терезы в Монце посмотрела на маленькие часики. Монахиня эта когда-то отказалась от громкого имени Вивианы Альбериги д'Адда ради скромного имени сестры Клотильды, примирившего ее с собой и с богом.
Она любила власть, данную ей, как она считала, от бога, и, безусловно, предпочитала быть первой в женском колледже в Монце, чем довольствоваться последней ролью на вилле в Кассано д'Адда. Лесть — дочь страха и интриги — заменяла ей любовь и уважение. Имя сестры Клотильды могло открыть многие двери и многие наглухо закрыть.
Спрятав часы, она решила, что пятьдесят минут ожидания — более чем приемлемый срок, чтобы вывести из себя нежеланную гостью. Одернув на себе апостольник и вскинув голову, прямая как доска, она подошла к массивной темного дерева двери, отполированной до блеска. Холодный, безжалостный, мрачный взгляд был отличительной особенностью этого мрачного, не отличавшегося красотой существа. Несколько секунд она простояла неподвижно, как актер, старающийся сосредоточиться перед выходом на сцену, затем энергичным жестом распахнула дверь и решительным шагом вошла в приемную монастырского колледжа.
Всю обстановку этого негостеприимного помещения составляло огромное полотно кисти флорентийского художника Джулиано Трабаллези — коленопреклоненная святая Тереза с экстатическим выражением на прекрасном лице. Однако одной картины, пусть даже самой яркой и прекрасной, было маловато для создания уюта, как маловато было и одной-единственной жаровни с углями для обогрева.
За время ожидания Джузеппина Грассини стерла до дыр подметки своих туфель, безостановочно кружа по комнате в отчаянной попытке не замерзнуть до смерти. В конечном итоге это не спасло ее ноющие от усталости ноги от окоченения. Кроме того, певица, добровольная рабыня моды, как и все дамы хорошего общества, не надела теплой меховой шубы, а отдала предпочтение роскошной кашемировой шали с восточным узором и длинной бахромой, доходившей до щиколоток. Бархатная шляпа с широкими полями, завязанная пышным бантом под подбородком, обрамляла ее прекрасное лицо.
Увидев монахиню, Джузеппина резко повернулась к ней и пронзила ее гневным взглядом.
— Laudetur Jesus Christus[18], — невозмутимо произнесла монахиня.
— Semper laudetur[19], — ответила певица с легким поклоном.
В комнате было так холодно, что с губ у обеих женщин при каждом вздохе слетало белое облачко пара. Сестру Клотильду отделяла от Джузеппины Грассини тяжелая крупная решетка: непреодолимая преграда между территорией колледжа и посетителями извне.
«Так вот какова эта злобная настоятельница, битый час продержавшая меня тут в ожидании», — подумала Джузеппина. Ее голос теперь, безусловно, пострадает; при одной мысли об этом ее начинало трясти от ярости.
Тонкие губы матери-настоятельницы изогнулись в дежурной улыбке, затем ее лицо вновь стало неподвижным. Дворянка по рождению, деспотичная тиранка по натуре, поднаторевшая в осуществлении безграничной власти в пределах своего маленького царства, она хотела непременно дать почувствовать своей гостье, какая пропасть отделяет обычную комедиантку, пусть даже прославленную, от представительницы аристократического рода, избравшей путь монашества и достигшей, благодаря милости господней, высочайших вершин.
— Чему мы обязаны этим неожиданным визитом? — строго осведомилась сестра Клотильда.
— Я здесь ради Саулины, достопочтенная мать-настоятельница, — ответила Джузеппина со смирением, отнюдь не отвечавшим подлинному состоянию ее духа.
Если бы не австрийцы и не русские, преградившие Наполеону путь к возвращению в Милан, если бы серьезность события, касавшегося Саулины, не переросла в прямую угрозу, она уже давным-давно ушла бы отсюда, высказав напоследок в письменной форме все, что думала о надменной монахине. Однако при сложившихся обстоятельствах певица не могла себе этого позволить.
Джузеппина Грассини только что вернулась из Парижа, где выступала в Гранд-Опера. Это было рискованное путешествие. Хотя, конечно, австрийцы и проавстрийски настроенные местные власти ни в коей мере не были заинтересованы в преследовании любимицы толпы. У них не было ни малейшего желания вызывать народные волнения.
В Париже певица пела главным образом для Наполеона Бонапарта, который с 13 декабря 1799 года был провозглашен первым консулом. Пока в Милане свирепствовали австрийцы и русские, которым город был отдан на разграбление вплоть до апреля, Париж переживал угар балов и праздников.
