Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Я ненавижу Гельдмана так сильно, как никогда никого не ненавидела. Ненависть к Вадиму (которую я вынашивала в себе два года — как беременная слониха), просто ни о чем, в сравнении с тем, как мне хочется выцарапать «любимому крестному» его поганые глаза.

Но вместо этого я киваю. Медленно, почти незаметно.

Внутри все кричит: «Нет! Никогда! Я не предам его! Я не смогу!»

Но губы шепчут:

— Хорошо. Я попробую.

«Попробую». Какое жалкое, ничтожное слово.

Гельдман доволен, получил, что хотел — еще одну марионетку, еще один рычаг давления в своей грязной игре.

А я… Я просто выиграла немного времени. С которым я пока даже не знаю, что делать.

— Вот и умница, Крисочка. Я всегда знал, что ты девочка сообразительная. Не зря Сергей тобой гордился. — Он сально усмехается, уже даже не скрывая, что пялится на мои ноги. — Ну, по-своему, конечно.

Я первой дергаюсь на ноги, слишком резко.

Гельдман следит, снова хмыкает, допивает коньяк и поднимается следом.

— Запиши номер, — выразительно ждет, пока я достану телефон, под диктовку запишу проклятые цифры. — Скидывай туда любую информацию, но если будет что-то важное — лучше звони и мы договоримся о встрече.

Я подписываю номер первым, что приходит в голову — Марина-Ноготочки. Вадим никогда не предпринимал попыток залезть ко мне в телефон, но хотя бы в чем-то я стараюсь быть осторожной.

— Это номер моего секретаря, — как будто читает мои мысли Гельдман. — Анжелочка умная девочка, она научена отвечать так, чтобы не вызывать подозрений.

Я с трудом выуживаю из себя что-то похожее на облегчение, хотя с каждой проведенной рядом с ним минутой мне становится только еще больше душно. Как будто объем моих легких за полчаса разговора скукожился до размеров теннисного мячика.

— Просто будь хорошей курочкой, — он наклоняется и почти по-отечески треплет меня по щеке холодной, как лед, ладонью, — не пытайся меня обмануть — и все пройдет гладко и безопасно.

А между строк читается очевидное: «Вздумаешь меня наебать — и тогда тебе точно пиздец».

— Кстати, Крисочка, — Гельдман делает широкий приглашающий жест, — можешь развлечься, если хочешь. Для моей любимой крестницы все напитки и закуски за счет заведения.

И с барского плеча толкает мне в ладонь гладкую черную фишку, номиналом в целую сотню. Она ощущается раскаленной, как будто вот-вот прожжет кожу до мяса и кости.

Он уходит, оставляя меня одну за столиком, в этом сверкающем, позолоченном аду. Я сижу еще несколько минут, не в силах пошевелиться.

В ушах все еще звучат его слова. Про отца. Про то, что он хотел убить маленькую, двухлетнюю дочку Вадима. Дочку, чей самодельный браслет из пластмассовых бус он носит на запястье рядом с золотым «Ролексом» и именно его, а не часы за несколько десятков тысяч евро считает главной своей главной драгоценностью. Авдеев меня за то, что я просто одной крови со своим отцом — размажет и не поморщится, а когда узнает, что я сменила фамилию и намеренно к нему просочилась…

Поднимаюсь, ноги ватные, но я заставляю их двигаться. К выходу. На морозный воздух. Понятия не имею, куда девается фишка — потому что на улице в ладони ее уже точно нет. Наверное, просто разжала пальцы и позволила «гельдмановской щедрости» упасть под ноги какому-то счастливчику.

Хочу просто как можно скорее убраться подальше от этого пряничного домика, в котором обитают настоящие чудовища.

И я только что заключила сделку с одним из них.

Или сделала вид, что заключила?

Под слоями страха и отчаяния, уже зарождается холодная, упрямая уверенность, что я никогда не смогу этого сделать. Не смогу предать своего Тая. Даже если это будет стоить мне жизни.

Потому что, как бы отбито и по-сучьи это ни звучало, я его люблю.

И эта любовь вообще единственное и настоящее, что у меня еще осталось.

Глава тридцать пятая: Барби

Вылет в Нью-Йорк в тринадцать ноль-ноль.

Как и все, что касается Авдеева, это не обсуждается — просто факт, вбитый в камень. Он прислал сообщение еще вчера вечером, с кратким уточнением: «Не бери с собой весь гардероб — я обещал тебе шопинг, помнишь? Дай мне шанс разориться». Я тогда хмыкнула в подушку, представляя, как он это пишет — с той самой едва заметной усмешкой, которая одновременно и бесит, и заставляет сердце делать кульбит. Разорить его. Звучит как вызов, который я когда-то бросила ему в лицо, но теперь… Теперь это целиком и полностью его игра, правила которой устанавливает и меняет в одностороннем порядке тоже только он один.

Я, конечно, помню про минимум вещей. Но все равно почти до самого утра стою перед распахнутым шкафом в чертовом смятении, перебирая вешалки и втолковывая себе, что двух комплектов одежды, пары удобных ботинок на смену кедам и дорожной косметички мне более чем достаточно на ближайшие дни. Маленькая дорожная сумка, сиротливо стоящая у двери, в этот момент кажется мне либо символом обретенной взрослости и умения путешествовать налегке, либо предвестником надвигающейся катастрофы. Скорее второе — рядом с Авдеевым любая «взрослость» слетает с меня, как дешевая бижутерия.

После вчерашней встречи с Гельдманом меня дважды тошнило посреди ночи. Я почти не спала. Кончилось тем, что в четыре утра побежала искать ночную аптеку. Купила еще пару тестов на беременность и сделала сразу все. Отрицательные, абсолютно каждый. Но утром меня снова беспощадно вывернуло наизнанку уже просто водой, которую я заливала в себя между приступами панических атак, которые посыпались одна за другой почти без остановки. К десяти утра я была готова послать Авдеева к черту и отказаться от поездки. Но мысль о том, что мы не увидимся еще неделю, подействовала как волшебная пилюля от всего.

Игорь заезжает за мной ровно в одиннадцать тридцать. Молчаливый, как всегда, он просто прячет мою сумку в багажник, и в его взгляде нет и тени удивления моему минимализму.

Всю дорогу до какого-то неизвестного мне терминала я смотрю в окно, силясь унять внутреннюю дрожь. Это не страх полета. Это страх неизвестности, страх снова потерять контроль, который я с таким трудом пытаюсь удерживать в своих руках. И еще это глупое, почти детское волнение перед чем-то огромным и неизведанным. Частный джет. Возвращение в Нью-Йорк, но теперь в статусе «собачонки миллионера».

Мы встречаемся в ангаре. Огромном, стерильно чистом, пахнущем чем-то техническим и дорогим. Джет — не просто самолет. Это произведение искусства. Хищный, обтекаемый, строгий, идеально чистый, он уже ждет нас, сверкая свежей краской под яркими лампами. Вокруг него бесшумно передвигаются несколько человек в одинаковых темных жилетах и с отточенной до автоматизма координацией. Никакой суеты, никакой спешки. Только молчаливая эффективность. Вадим стоит у трапа, разговаривая с пилотом — высоким мужчиной в безупречной форме. Авдеев одет просто — темные брюки, кашемировый свитер, но даже в этой простоте сквозит такая уверенность и власть, что меня снова накрывает волной осознания пропасти между нами.

Мы не виделись лицом к лицу две грёбаных недели.

Я вообще не понимаю, как выжила целых четырнадцать дней без него — без рук, без поцелуев, без толчков, которыми он так охуенно вколачивает мое тело в кровать или вообще без разницы в какую поверхность. Продержалась только на наших сообщениях, видеозвонках и редких встречах в «башне», где я, плюнув на все предосторожности, вообще бессовестно таращилась на него и пускала слюни.

Стоять и не шевелиться, пока он увлечен важным разговором — выше моих сил, но каким-то образом все равно держусь.

Вадим замечает меня, коротко кивает и заканчивает разговор. Идет навстречу, захватывает рукой, пока я на цыпочках тянусь к нему, выпрашивая поцелуй.

Задыхаюсь от того, как его губы вдыхают в меня порцию сил и мурашек россыпью по коже и даже костям.

— Соскучилась, Барби? — спрашивает вместо приветствия. В его голосе слышатся знакомые насмешливые нотки, когда я протестующе мычу, не давая разорвать поцелуй.