Если бы не ты (СИ) - Ви Чарли

Добрыня сидит на корточках перед костром, пляшущие язычки пламени отбрасывают дрожащий свет на стены. Высвечивают тени под глазами и заострившиеся скулы. Днём он как-то выглядел получше.

– Добрынь, иди сюда, – зову его и хлопаю по месту рядом с собой.

Может, в обычное время я посчитала бы такое поведение чересчур открытым, но мы сейчас с Добрыней, как говорится, в одной упряжке. И он настолько же человек, насколько и я. И устал ещё побольше моего. Было бы свинством завалиться спать одной, уютно устроившись на тёплом месте.

– Нет, – качает головой он в ответ.

– Почему? – искренне удивляюсь я.

– Тебе самой места мало будет. Мне в любом случае за костром следить, так что спи, – отвечает, не поворачивая головы.

– А ты?

– Потом. Как выберемся, посплю. Я думаю, здесь недалеко осталось.

– Давай я подежурю первой, а ты ложись. Я-то всю дорогу сидела, – не уступаю. Совесть просто не позволяет.

– Я же сказал, не буду. Ложись ты.

– Добрыня, это что ещё за детский сад «Солнышко»? Ты ведь тоже человек, так что давай не будем ругаться. Ты ляжешь, поспишь, как на часах будет час ночи, я тебя разбужу. Идёт?

– Командирша, – слышу, как ворчит и при этом усмехается. Видеть на его лице улыбку приятно. Это успокаивает, словно даёт надежду, что всё будет хорошо.

Добрыня выпрямляется, потягивается, немного морщится.

– Что там у тебя? – киваю подбородком в его сторону, и взглядом указываю на левый бок. Только сейчас замечаю, что он не до конца выпрямляется, словно оберегает ушибленное место.

– Пустяк, – отмахивается он в ответ.

– Добрыня, давай ты не будешь мне врать и просто дашь мне осмотреть твой бок. Раз мы стали спутниками в этой тяжёлой ситуации, то, может, ты не будешь упрямиться и сделаешь, как я тебе говорю.

Будь у меня всё в порядке с ногой, я бы уже подошла к нему и как капризного мальчишку притолкала бы насильно. Но он стоит в двух метрах от меня. Высокий и здоровый как скала. Своими габаритами он меня не пугает, я в больнице и не с такими справлялась.

Упрямо продолжаю смотреть ему в глаза, и, о чудо, он всё-таки сдаётся.

Подходит, приседает на край. Сдёргивает свою дублёнку, и задирает край свитера. А там, кажется, живого места нет, все ребра – сплошной чёрный синяк.

– Ого, – вырывается у меня.

– Фигня. Заживёт, – отмахивается опять.

– Фигня, когда мази и лекарства есть, а в том положении, в котором мы оказались это не фигня, – строго отчитываю его.

ЗНаю, что надо ощупать рёбра, но прикасаться к почерневшей коже страшно. Представляю, как ему больно, а он ещё меня весь день тащил, хотя нога у меня ноет, скорее всего, не так сильно, как у него рёбра.

Меня заливает горячая волна стыда.

Эгоистка!– ругаю себя. Всё-таки заставляю себя прощупать насколько могу его рёбра. Добрыня морщится, и я в очередной раз восхищаюсь его терпением. Артём бы уже давно вопил как мальчишка, что ему больно и вообще не надо трогать его. Так было, когда он ногу продырявил, и когда его телёнок лягнул. Я думала, не выживу со всеми капризами мужа.

А Добрыня лишь морщится. Хотя сто процентов ему очень больно.

– Вроде рёбра не сломаны, – выношу вердикт.

– Я же говорил, фигня, – и снова этот весёлый огонёк в глазах. Даже сейчас он не теряет свой оптимизм.

– Ложись, отдохни, – пытаюсь встать на одну ногу, чтобы освободить ему место и пересесть поближе к огню, но Добрыня удерживает меня за талию и не отпускает.

– Сиди, места обоим хватит.

Так и сидим, нога к ноге. Добрыня откидывается назад.

За стенами завывает снова начавшаяся метель, от этого тепло костра кажется ещё уютнее. Я бы всё отдала за чашечку кофе с сахаром и кусочек пиццы.

Есть хочется. Не представляю, как Добрыня терпит.

В какой-то момент, я даже не замечаю, когда именно, обнаруживаю на своём бедре широкую ладонь Добрыни, он приобнимает меня во сне. А мне даже его руку убирать не хочется. Так теплее.

Смотрю на него, на длинные ресницы, тень от которых падает на скулы. И губы у него сейчас лучше видно. Из-за бороды почти не видно было. А, оказывается, они у него полные и красивые.

Огонь становится меньше, и как бы мне ни хотелось посидеть с Добрыней и не вставать, но подкинуть пару поленьев в костёр надо.

Поднимаюсь, ковыляю понемногу, нога чуть-чуть болит, стараюсь её сильно не напрягать. Подкидываю доски. Жду, когда огонь примет новую порцию древесной еды, и возвращаюсь. Добрыня даже не пошевелился, всё так же лежит, и мне безумно хочется прилечь с ним рядом.

Хотя бы на полчасика. Но я ведь обещала, сама его первым спать отправила. Снова сажусь, смотрю в огонь. Мыслей ноль, просто тупо смотрю в огонь, таращу глаза, а они у меня просто сами закрываются.

Снова оборачиваюсь назад, на Добрыню.

Ну может полчасика вздремнуть. Немножко совсем. Полежу и встану.

Аккуратно укладываюсь рядом. Прижимаюсь щекой к мягкому свитеру, под которым размеренно бьётся сердце.

Как же хорошо.

Глава 11. Замерзли

Руки ломит от холода, я почти не чувствую их. Сейчас бы костёр развести. Закрываю глаза и с наслаждением вспоминаю потрескиванием дров в печи. Когда бабушка в детстве печь топила, а я маленький ещё был. Простудился и кашлял сильно. Она смазывала грудь мёдом, сверху прикладывала капустные листья, обматывала платком и садила на печь. Как же я ненавидел этот жар. Казалось, даже дышать было сложно наверху. Голова кружилась, я заходился кашлем. Только треск поленьев, который слышался в тёмной избушке, успокаивал меня. И я молчал, не плакал, вслушивался в этот звук.

Глаза в который раз закрываются, и я будто снова оказываюсь на печи. Даже чувствую, как жарко становится и дышать тяжело. Словно не только в воспоминаниях вернулся в прошлое, но и на самом деле перенёсся к бабушке в дом. Вот-вот и я услышу её голос: «Терпи, Данька, терпи. Потом ещё спасибо скажешь».

Но вместо привычного лица бабушки перед глазами всплывает её лицо, когда она лежала в гробу. Мертвенная бледность, впавшие глаза. И лицо, испещрённое тысячами морщин. Внезапно она открывает свои глаза. Белёсые глаза смотрят со злобой.

– Не смей спать. Рано тебе ещё! – хрипит она.

А меня будто в водяную прорубь швыряют.

Резко сажусь. Пытаюсь вынырнуть из ледяного плена. Вдыхаю полной грудью, и холодный воздух обжигает мои лёгкие.

Я всё ещё тут. Посреди зимнего леса. Алеся, свернувшись клубком, выглядит, как ледяная статуя.

Трясу её, тру руки друг об друга, чтобы хоть немного согреться, дышу на них.

Чёрт! Знал же, что спать нельзя. Не надо было оставлять её дежурить. Не надо было самому спать. Теперь замёрзла девчонка. Замёрзла из-за меня. Нельзя было спать…нельзя.

Тормошу её. Трясу за плечо. Никакой реакции.

– Леся, вставай. Надо идти, – шепчу заиндевевшими губами. Борода вся инеем покрылась.

Подхватываю её на руки, прижимаю к себе. Заставляю себя двигаться и не сдаваться. Нельзя, – вопит мой мозг. – Нельзя сдаваться.

Тяну зубами за палец её обледеневшую перчатку. Руки красные от холода. Дышу, на них. Тру друг об друга и только после этого начинаю тереть щёки Леси. Сгибаю руки. Поднимаюсь на ноги, едва не валюсь. Боль просто адская, даже в глазах темнеет. Чудом удерживаюсь на ногах. Тяну её за собой.

– Ну же, малышка! Давай, моя хорошая. Давай!

Но она не двигается и не дышит. Как мраморная статуэтка. Даже щёки не розовеют.

Угробил девчонку, – без конца крутится мысль в голове. И в душе такая злость появляется. На эту чёртову зиму, на бестолкового водителя, на себя самого за то, что вообще ввязался в это путешествие. И больше всего на Алесю.

– Блядь, Алеся! Не думал, что ты такая слабачка, – хочется проорать, но вместо крика только хрип. Встряхиваю её за плечи.

– Я сказал, вставай! Сейчас же! Ты должна жить и родить кучу рыжих ребятишек! Слышишь меня? Алесь, Алеся маленькая моя, пожалуйста, пожалуйста…Я прошу тебя, малышка.