Шерли Грау - Стерегущие дом
Я стояла и думала об этой давней трагедии, о жестокости и боли, обо всем разом. И вдруг поняла, как мне быть.
— Абби, возьми детей, — решительно сказала я. — Постарайся не будить Мардж. А Мэри Ли пусть захватит каждому из вас по одеялу. Живо, Оливер, — сказала я. — Ты видел канистры с бензином за сараем? Трактор тоже там. Можешь ты взять прицеп и отвезти канистры туда, где стоят автомобили?
Его глаза блеснули и заиграли, как нефть на свету.
— Все будут смотреть на пожар, — сказала я. — Не сразу спохватятся… Ну, иди. А то не успеешь.
Он ушел, не выпуская из рук дробовика. Я захватила две бутылки молока для Мардж, взяла коробку печенья.
— Абби!
Но они уже спускались с лестницы.
Я подхватила Мардж. Абби взяла за руку Джонни — он засыпал на ходу, спотыкался, но молчал, ничего не понимая. Мэри Ли несла одеяла. Мы вышли через задний ход и в полутьме пересекли двор. Послышалось шарканье, звякнул металл. Оливер возился с трактором.
— Я оставлю детей у родника, — сказала я, когда мы подошли. Двор не был освещен, нас скрывала густая тень дома, а зарево пожара мерцало высоко в небе — и все же у меня по спине пробежали мурашки. Я кивнула в сторону темных холмов. — У меня такое чувство, будто за нами следят.
— Какой охотник пропадает, — бросил Оливер. — Правильно, следят.
— Кто?
— Люди.
— Детей не тронут?
Он фыркнул.
— Они пришли только поглядеть.
Еще несколько шагов по двору, и мы выскользнули в задние ворота и во весь дух помчались через выгон. Коровник был под бугром, по ту сторону дома, и нас едва ли могли оттуда увидеть — но все равно я была рада, когда мы наконец добрались до тропы, уходящей в гущу леса. Здесь росли сосны, дубы, гикори, каменные деревья; под их ветвями сгустилась мгла, хотя ночь и так стояла темная.
Мы на мгновение остановились, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.
— Я знаю, куда ты нас ведешь, — сказала Абби. — Пусти, я пойду вперед.
Одной рукой я держала Мардж, другой сжала пухлую ручку Джонни. Абби шла первой. За ее светлой ковбойкой идти было легче, чем нашаривать во тьме тропу. Мы поднимались на крутой склон, Джонни захныкал.
— Мама, понеси одеяла, — сказала Мэри Ли. — Я возьму его на руки.
Она как можно туже свернула одеяла, и я зажала их под мышкой. Джонни вскарабкался к сестре на спину и прильнул к ней, обхватив ее руками и коленями; его черноволосая головенка сонно покачивалась у нее на левом плече. Он казался непомерно большим рядом с тоненькой, высокой фигуркой девочки.
Близость родника мы почуяли сразу. Потянуло сыростью, запахло прелым листом, влажной землей. Под ногами были рытвины и скользкая грязь. Я вспомнила, что от родника отходит полоса сосен — косая и узкая, она лентой тянется через густую поросль других деревьев. Там, на густом ковре хвои суше и мягче. «Туда», — показала я Абби. Уже слышно было неумолчное, громкое в ночной тишине журчание родника.
— Я пробовала здесь воду, — сказала Абби, отбрасывая в сторону хворост и разравнивая хвою. — У нее такой странный вкус.
Я расстелила одеяло, уложила и хорошенько укутала Мардж. Она так и не проснулась. Я пошла попробовать воду из родника. Он тихонько струился из-под раздвоенного, словно двугубого, валуна. Мелкое дно, вода тепловатая и совсем безвкусная.
— Вода хорошая, — сказала я Абби. — А на вкус она всегда была такая. Просто не игристая, вот и все.
Я расстелила остальные одеяла.
— Ждите здесь, пока я не приду.
Без единого слова они провожали меня глазами, потом лесная тьма разъединила нас.
Я быстро спускалась другой дорогой, продираясь сквозь сплетение лиан, натыкаясь на камни. Я не бывала здесь много лет, за это время кое-что переменилось. Замерзая и оттаивая, земля сдвинула с места валуны, некоторые из них скатились далеко к подножию склона. Ежевика росла в таких местах, где прежде ее не было. Несколько раз мне приходилось возвращаться назад и обходить непролазную чащу. На мне была юбка и открытые туфли — я не подумала о кустах и теперь исцарапала в кровь ноги. Но я пробилась через лес и вышла на невысокий, поросший травой пригорок, в народе его называли Индейский курган. Справа от меня неторопливый родник лениво стекал в неглубокую болотистую лощину. Оттуда доносилось кваканье жаб и древесных лягушек, стрекот цикад. Они старались вовсю. Холодные, скользкие глотки и чешуйчатые лапки — в общем оркестре… Кстати, это означало, что поблизости нет людей.
Дети остались позади, на темном склоне. Густые деревья скрывали меня от них, и все же, стоя на открытом кургане, я снова почувствовала на себе чьи-то взгляды. Это смотрели негры, их черная кожа сливалась с темнотой. Я вспомнила, как, бывало, дед говорил: «Когда что-нибудь случится, в лесу набивается столько народу, что деревья просто ходят ходуном».
«Отчего же они мне не помогут?» — подумала я с горечью. И с такой же горечью ответила себе: «Потому что я — белая, и вообще им ни к чему вмешиваться, только хуже будет». Я заплакала, но в мягком и прохладном ночном воздухе слезы быстро высохли. Источник слабости, питавший их, иссяк, испарился. На его месте остались трещины, пустота, и я почувствовала, как из этой пустоты, словно призрак, неуверенно встает моя гордость. Бедная, поруганная гордость, больная и израненная, все-таки вернулась ко мне, и я сразу перестала стыдиться того, что сделал мой дед — потому хотя бы, что он был мне дедом… Кровь прилила к вискам, мне стало горячо от злости.
Я сбежала вниз, задыхаясь с непривычки, кляня свое тело за то, что оно утратило упругость и силу, стало рыхлым за эти годы, отданные детям… Оливер дожидался меня у подножия, в тени рододендронов. Он сидел на тракторе, маленький и черный, ссохшийся точь-в-точь как те фигурки, которые он вырезал из персиковых косточек… Канистры с бензином стояли на прицепе.
— Давай, — сказала я.
Мотор взревел оглушительно. Мы оба испуганно оглянулись, но нет: вокруг ни движения, ни шороха. Оливер включил передачу и медленно вывел трактор из тени. Канистры были крепко привязаны к прицепу, пристроиться мне было негде. Я побежала следом за трактором. До цели оставалось шагов сто, не больше.
Машин было штук десять. Три стояли на дороге, остальные, повалив легкий штакетник, заехали на ровное поле. Получилась отличная автомобильная стоянка вместо очень скверного пастбища. Почему-то (быть может, просто оттого, что бывают места, где скот нипочем не станет пастись) оно было запущено, поросло бурьяном и сорняками. Уже много недель не было дождя — как обычно осенью, особенно в ноябре, — и трава шуршала от сухости. Один раз ее уже прихватило морозом, и блеклое поле тускло светилось в темноте. Я оглянулась — дом был не виден, но дальше, над горящим коровником, дрожало зарево. Больше я не оглядывалась.
