Шерли Грау - Стерегущие дом
— Не надо, уходи, — сказала я. — А то еще и за тебя бояться.
Меня трясло от злости и негодования. Всю жизнь приучали целиком полагаться на мужчин, и вот теперь, когда они так необходимы, их нет.
Оливер как будто читал мои мысли.
— Твоего мужа здесь нет, деда тоже, а сын даже до школы не дорос. Я приду, только управлюсь со скотиной.
Солнце село, и ранние зимние сумерки ползли из лощин на бугор. Абби спокойно играла с детьми, и лишь изредка я ловила на себе взгляд ее синих больших глаз. Я сама приготовила ужин, с непривычки долго возилась на кухне, отыскивая сковородки и кастрюли. Обожгла руку о дверцу духовки, смазала красную полосу маслом и обмотала бинтом. Потом позвала детей.
— Ну как, есть хотите?
Абби сказала:
— Оливер увел пони.
— Приведет, дай срок.
Она молча посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.
— Мама, у тебя из-за масла бинт съезжает, — сказала она. — Надо чистым перевязать.
Я усадила их за стол, пошла в ванную и наложила новую повязку. По пути на кухню остановилась у стойки, где Джон, а прежде дед держал ружья. Взяла три дробовика. Вернулся Оливер и молча следил за мной с порога. В стенном шкафу, на верхней полке, я отыскала коробки с патронами. Внимательно прочла этикетки и две коробки сняла.
Первым я зарядила дробовик двадцатого калибра.
— Ловко заряжаешь, даром что так и не научилась стрелять, — заметил Оливер.
— Дробь, четвертый номер, — сказала я.
Он подошел, шаркая ногами; в холле едко запахло коровником.
Я принялась заряжать два других ружья — длинноствольные, двенадцатого калибра.
— Картечь, два нуля.
Я положила все три ружья на стол, стальными стволами на полированную крышку.
И тогда, потому что мне все-таки никак не верилось, я позвонила отцу Джона. Никто не подошел. Тогда я позвонила в полицию и заявила, что предвидятся беспорядки.
Оливер молча стоял рядом. Я спросила:
— Думаешь, приедут?
Он не ответил, да и что было спрашивать. Приедут, когда все будет кончено.
— Пойди поужинай, Оливер. Что толку сидеть ждать натощак.
Дети вышли из кухни. Они поели и теперь искали меня.
— Абби, иди с ними в детскую и включи телевизор.
— Пусть лучше Мэри Ли, мама, — сказала она. — Тем более Мардж при ней спокойнее. А я буду с тобой.
Я взглянула в ее синие глаза и подумала: отчего это дети на Юге так рано взрослеют?..
Внизу, за поворотом дороги, вдруг загремели беспорядочные выстрелы. Абби сообразила раньше меня.
— У коров привычка под вечер держаться ближе к ограде. — Синие глаза моргнули раз, другой…
Стало быть, расстреливают стадо. Я взглянула на Оливера.
— Времени хватило увести только дойных коров. Телята остались, на них упражняются.
Абби сказала:
— Им было интересно поглядеть на машины, они и подошли.
Нестройная пальба не смолкала. Оливер повернулся ухом к окну.
— Только один с ружьем. У остальных револьверы.
— Оттого так долго не могут всех перебить, — спокойно сказала Абби. Я вздрогнула, и она заметила это. — Прости, мамочка.
Доченька, мое дитя, думала я. Ты родилась в спальне, на полу, и Маргарет обтерла тебе личико и ротик, перевязала пуповину. А теперь Маргарет нет в живых, и ты уже больше не ребенок, ты стоишь рядом, бледная, осунувшаяся, и деловито рассуждаешь о том, сколько раз нужно выстрелить, чтобы убить теленка…
Мне нестерпимо захотелось спать. Я поднялась наверх, отыскала у Джона склянку с декседрином и проглотила две таблетки. Слегка закружилась голова, зато прошла необоримая сонливость.
И хорошо, что прошла, потому что очень скоро они перестали упражняться в стрельбе, бросили свои машины и начали медленно взбираться к дому. Они взломали запертые ворота, поднялись всей толпой по аллее, посыпанной гравием, и остановились перед домом, у невысокого частокола, ограждающего двор. Кто-то сел на землю, кто-то опустился на корточки и закурил. Человек шесть, а может быть, восемь прислонились спиной к забору, повалили его и при этом упали сами. Казалось, все они чего-то ждут.
А потом мы поняли, чего они ждут. В это время подожгли коровник. Было видно, как медленно разгорается зарево. Наверху заплакал Джонни и сразу смолк, когда Мэри Ли прикрикнула: «А ну-ка тихо, не реветь».
Я успела не торопясь рассмотреть людей во дворе. Здесь были одни мужчины, иные еще безусые юнцы. Я увидела сына Майклсов, ему было лет пятнадцать, не больше. Его отец тоже был здесь — молчаливый седой аптекарь. Был и Лестер Петерсон со своим братом Дэнни — я их сразу узнала. И братья Альберты. И Хью Эдвардс, с почты. Мелкие фермеры: Уортон Эндрюс, Мартин Уоткинс и Джо Фрейзер — их фермы были по ту сторону от города, они выращивали хлопок, едва сводили концы с концами, жили не лучше своих издольщиков. Бедны, как церковные крысы, и у детей животы пухнут от глистов, — но про остальных этого не скажешь. Эти — степенная публика, у каждого свой дом, своя машина и счет в банке. Питер Димос, хозяин кафе, и Джо Гарриман, владелец фуражной лавки. Фрэнк Сарджент с лесосклада. Его сын — бухгалтер на новой мельнице. Клод Кинг — агент фирмы Форда… Почтенный народ, солидный.
Поджечь коровник удалось не сразу. Кучка людей перед домом таяла, один за другим шли туда помогать. Коровник стоял на отшибе, не менее четверти мили от дома, и отсюда, с наветренной стороны, почти ничего не удавалось расслышать. Видно было, как они снуют и суетятся, прыгают через ограду, выбивают окна. Хлопнули выстрелы. Я взглянула на Оливера.
— Видно, на кошек наткнулись, — сказал он.
Абби дрожала. Тряслась всем своим хрупким тельцем. Мысль о кошках привела ее в ужас. При свете пожара мы видели, как один из мужчин поднял что-то за хвост, взмахнул рукой, и темный комок влетел в окно, за которым бушевало пламя.
Абби вскрикнула:
— Ой, мамочка!
Она побелела как полотно.
— Без глупостей, Абби, — резко сказала я. — Иначе пойдешь к детям.
Ее лицо стало спокойнее, но оставалось бескровным.
— Послушай, — сказала я. — Когда на кухне, где теперь столовая, разбойники убили ту девушку, ее родные загнали их в болото, изловили и убили. Говорят, ее мать ходила поглядеть. Бандитов выволокли из болота, вздернули на самых больших деревьях, живых рядом с трупами, и так оставили, покуда дикие звери и птицы не обглодали их кости. Говорят, миссис Хауленд стояла там, задрав голову, под белыми дубами, и смеялась… Но я думаю, люди неправду говорят, будто она упивалась местью. Это была истерика — столько крови пролито зря. У нее на глазах предсмертные муки дочери повторялись снова и снова в муках ее убийц…
