Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца
– Дурак, – обиделась она, поглядев на себя в зеркало, – что я теперь Борьке скажу?!
– Не знаю, – вздохнул я, и, пошатываясь, вышел из комнаты.
– Давай я тебя хоть чем-нибудь накормлю?
Обыкновенная будничность ее голоса с обнаженным телом сливались в очень яркий контраст.
– Ну, накорми, – опять вздохнул я, и попытался хотя бы на какое-то мгновение себе представить, что там происходит с моими бедными женами.
Простота Любиного естества уже не обескураживала, а выглядела безобидной картинкой с выставки, да и сама жизнь настоятельно требовала наполнить желудок всякой всячиной, чтобы снова его очистить!
Солнце за окном говорило тоже о самых обыденных вещах. Заголосивший за стенкой Фима был самым ярким выразителем человеческого аппетита. Когда я вышел из туалета на кухню,
Люба уже жарила мне яичницу с цветной капустой, одной рукой держа Фиму, жадно сосущего ее грудь, и этот образ почему-то сразу же слился у меня в голове с образом Любы сосущей мой фаллос.
Все всё сосут, все люди поистине дети, и как дети нуждаются в пище, и из пищи выходит вся человеческая доброта, порою лишая смысла даже самых глубоких мудрецов!
Банальность выше парадокса, хотя и превращается в него.
Основной же банальностью превратившейся для меня в парадокс стало то, что любой мужчина даже против своей воли соединившийся с женщиной, все равно становится ей ближе и роднее, и даже в моем случае, когда всего лишь была попытка со стороны свихнувшейся женщины.
Быть ощутимым уже неплохо потому, что, доставаясь любой женщине и проникая в нее, ты знаешь как будто бы все, что она прячет в себе. И почему возникает такое ощущение, если ты даже противишься этому?!
Наверное, потому что часть твоей крови и твоего существа попадает в нее метафизически, от одного только прикосновения, желания другого существа тебе все кажется уже осуществленным, пусть и ничего и не было.
Я давно заметил, что супруги с годами делаются очень похожими друг на друга, и даже их тяга к одним и тем же друзьям приобретает иногда фантастический характер.
Впрочем, я уже думаю как-то уж слишком сверхпарадоксально. Гиперболы какие-то черчу из квартиры Финкельсонов и на небо…
Сразу же после приготовления мне завтрака, Люба стала прикладывать к синяку лед, но я объяснил ей, что в этом случае может помочь лишь бодяга – измельченная в порошок пресноводная водоросль, и сбегал за бодягой в аптеку.
Потом смешал порошок с горячей водой, и осторожно нанес ей в виде густой мази на синяк. Вскоре мазь высохла, образовав тонкую сухую корочку.
– Очень щипит, и глаз левый начинает слезиться, – пожаловалась Люба.
– Не надо пытаться насиловать друзей своего мужа! – с чрезмерно преувеличенным пафосом воскликнул я.
– Да, как вы можете упрекать женщину, пытавшуюся доставить вам всего лишь удовольствие?! – возмутилась Люба с той упрямо бросающейся в глаза прямотой, которая порою может показаться истиной.
– Да, разве, это удовольствие?! – воскликнул я, и Люба мгновенно как налетевшая буря, опять попыталась наброситься на меня, добившись от меня весьма выразительного крика.
– Да, ну, тебя, – отошла от меня обиженная Люба, а я напряженно вглядывался в нее, и думал, как бы эта женщина не довела меня до психоза. С трудом оторвавшись от стула, я все же заставил себя подняться, и, одевшись, пошел искать подходящее турагентство.
На прощание Люба все же поцеловала меня в щеку и звонко засмеялась. Синяк у нее сошел благодаря бодяге, правда вся левая щека у нее теперь краснела как будто от ожога.
– Надеюсь, вы еще вернетесь, – прошептала она, стыдливо потупив накрашенные глаза.
– Ничто вас так не выдает, как ваше желание видеть меня снова, – шепнул я в ответ, и вышел на едва сгибающихся от перенапряжения ногах.
По дороге в турагентсто меня измучила совесть. Ведь человеческую жизнь в сущности нельзя назвать ни хорошей, ни плохой, все в ней так ужасно перемешано, что никакая правда в ней никогда не восторжествует!
Вот и я сам, как какая-то вещь, а не человек, чуть не дал себя использовать неудовлетворенной, а поэтому лживой и дурной женщине, да к тому же жене своего друга.
Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой, а что уж там говорить о моем друге, о Любе, и о моих женах?! Конечно, все рано или поздно забудется, и может уже через год, через два не будет иметь для меня никакого значения, но в настоящем времени моя совесть – это большая неизлечимая болезнь.
Впрочем, средство от этой болезни есть, это забвение. Человек многосторонен, он может сделать какую-нибудь глупость, и тут же ее забыть, и жить как жил, или совсем иначе жить, не все ли равно?!
И Борька, конечно, прекрасный друг, но теперь я к нему буду приходить с опаской, и с тяжестью громадного стыда! Надо уехать куда-нибудь на край света, и жить там со своими женами, с Капой, Верой, Мнемозиной, Нонночкой, Лолочкой и даже с Нонной Львовной со Скрипишиным.
Надо жить, как в молодости, чтобы жизнь казалась бесконечной, хотя так оно и есть, достаточно приглядеться к зерну, зерно умирает по мере того, как из него вырастает растение.
Зерно умерло – осталось растение.
Растение умирает по мере того, как из него вырастает растение. Зерно умерло – осталось растение.
Растение умирает по мере того, как снова из себя дает зерно, из этого получается вечная фаза развития!
Таким образом, формула бессмертия заключается в постоянном изменении формы жизни, что приводит к сглаживанию и изменению формы самой памяти, вследствие чего ни одно живое существо во Вселенной не помнит, кем оно было, и было ли оно вообще?!
Это схоже с провалом памяти у пьяного, где память тоже превращается в туманное припоминание того, что было.
Другой тождественный этому механизму предмет – сон. Во сне человеку дано почувствовать изменение самой формы существования, меняющиеся постоянно образы сна, различные превращения одних образов в другие делают сон похожим на сказку.
Во сне человек чувствует, что жизнь его похожа на сказку. Из этого можно сказать, что жизнь тождественна сказке! И фантасты, и пророки из прошлого очень много предсказали в будущем!
И тут же я задумался об одной странной вещи. Раньше, чуть ли не с самого детства мне нравились женщины с определенной формой носа и губ, и я даже сам себе не мог объяснить такого пристрастия, пока не встретил свою Мнемозину с таким же носом и губами, которая дала мне истинную любовь!
Следовательно, моя память еще раньше извлекала из себя образ Мнемозины! А потом вслед за Мнемозиной и Вера с Капой дополнили этот образ новыми подробностями.
