Дабл Ю: служебный роман (СИ) - Жилло Анна

— Будешь кормить? Давай, я с едой пока разберусь.

Тёмыч все так же лежал, смотрел в потолок и на меня не среагировал. Стало совсем не по себе, аж под ложечкой засосало. Взяла на руки, коснулась губами лба — теплый. Измерила температуру — тридцать семь и три. Не ужас-ужас, но…

На тебе подарочек под елочку, мамочка, чтобы жизнь медом не казалась!

Сосал еле-еле, да еще и носом при этом сопел. Продуло? Или, может, патронажная сестра какую-нибудь заразу притащила в пятницу? Или Юрка с работы?

Когда я закончила и вышла в гостиную, он уже накрыл на стол и смотрел телевизор.

— Тридцать семь и три, — сказала мрачно, взяв со стула брюки и блузку.

— В смысле?

— Температура. У Тёмки. Вялый, ест плохо.

— Простудился? Или зубы?

— Юра, какие зубы? — возмутилась я. — Ему еще месяца нет. Послушивай, как он там. Я в ванную.

Переоделась, причесалась, попыталась замазать тоном синяки под глазами, но получилось только хуже. Как говорится, краше в гроб кладут. Накрасила ресницы, села на край ванны, глядя на себя в зеркало.

Хотелось плакать. И не только из-за Тёмкиной простуды. Просто все сбилось в плотный комок, который балансировал на грани срыва.

Я ведь так и не ответила, когда Юра сказал, что любит меня. Ни тогда, ни потом. А хотелось. Но понимала: пока призналась в этом лишь себе — это одно. Как только скажу вслух — все изменится. И расстаться тогда будет намного тяжелее.

Да, я хотела быть с ним, но… не была уверена, что получится. И чем дальше, тем меньше становилась эта уверенность.

Он старался, очень старался, я видела. Ради меня, переламывая себя через колено. Пытаясь никак этого не показывать. Но я-то чувствовала его равнодушие к Тёмке и вспоминала слова Светы о том, что принять чужого ребенка — это ежедневный подвиг. Даже мне, матери, которая любила своего детеныша безусловно, было сейчас адски тяжело. Насколько хватит его — без любви? Не придет ли на смену равнодушию раздражение, едва чувства ко мне потеряют остроту?

Он и сам все это прекрасно понимал. Когда я завела разговор на эту тему, остановил и попросил дать ему время.

Время шло. Ничего не менялось. Но я надеялась.

Юля, винить некого, сказала я своему отражению. Некого — кроме себя. Да и в этом нет никакого смысла, потому что все уже случилось. Так что… вдохни поглубже — и вперед. У каждого свой ежедневный подвиг.

Мы сидели за столом, что-то ели — я даже толком не могла сообразить что. Глаза по-прежнему закрывались, но сквозь полудрему долбило беспокойство: как там Тёмка. Ни на что другое меня уже не хватало. То и дело вставала и заглядывала к нему.

— Спит? — спрашивал Юра.

— Вроде, — рассеянно кивала я.

Мы даже о чем-то разговаривали. И телевизор что-то там бубнил. А я словно подвисла в подпространстве, дожидаясь, когда же наступит Новый год и можно будет лечь спать. Наконец на экране появился президент, Юра открыл шампанское, а мне налил безалкогольного, которое я старательно размешала, прогоняя пузыри.

— Юля, давай за то, чтобы у нас с тобой все получилось, — предложил он под бой курантов.

— Да, — я дотянулась до его бокала своим. — Чтобы получилось.

Он встал, обошел стол и поцеловал меня.

Пожалуйста, пожалуйста, взмолилась я про себя, пусть получится!!!

И тут же заорал Тёма.

— Юлька, он знает, — покачал головой Юра, но я не приняла шутку. Поставила бокал и понеслась в детскую.

Когда заходила полчаса назад, бесконтактный термометр показывал все те же тридцать семь и три. Сейчас Тёма надрывался от крика, красный, как помидор. Дотронувшись до него, я отдернула руку и схватилась за градусник.

Сорок и одна!

Как будто в животе что-то оборвалось. В глазах потемнело.

— Юля, спокойно!

Юра достал телефон. Я прижимала к себе вопящего Тёму, откуда-то издалека в сознание пробивались обрывки фраз:

— Сорок и одна… Шубин Артем… Месяц будет пятого числа… Проспект Испытателей… Так, все, — он повернулся ко мне. — Ждем скорую. Сказали, грудью пока не кормить, никаких лекарств не давать, питье теплое, обтирать чистой комнатной водой, укрыть простыней. Сейчас оботрем быстренько, и собери на всякий случай сумку, если понадобится в больницу.

Скорая ехала долго. Мы успели обтереть Тёму дважды, и температура снизилась на градус. На руках он тихо скулил, но как только пробовали положить, сразу начинал орать. Держали по очереди. Наконец в дверь позвонили.

— Ничего ужасного не вижу, — сказала приятная полная тетка под полтинник, закончив осмотр. — Простудка. Нос заложен, горло красное, в легких чисто. Есть такие детки, которые на каждую соплю выдают сорок. Так что готовьтесь, мамочка и папочка, это мальчик проделает еще не раз. А праздники они особенно любят. Жаропонижающее до двух месяцев не даем. Водичкой поите, обтирать продолжайте каждые полчаса, пока не собьете до тридцати восьми. Если снова вверх полезет — вызывайте. Грудью кормите, только если захочет, не заставляйте. Все, с Новым годом.

— Юля, видишь, ничего страшного не случилось, — проводив врача, Юра заглянул в комнату. — Пойду приберу немного, потом оботрем еще раз.

Я ходила с Тёмкой взад-вперед, его это успокаивало. Стоило присесть или просто остановиться, он сразу начинал плакать. Ноги отваливались, спина затекала, руки и шея тоже. Потом я садилась отдохнуть, и его таскал Юра. К четырем утра, после очередного обтирания, температура упала до тридцати восьми.

— Так, Юля, иди спать, — скомандовал Юра, забрав у меня Тёму. — Не обсуждается. Если что, я тебя разбужу.

Сил не осталось даже на то, чтобы сопротивляться. Диван разбирать не стала, раздеваться тоже. Легла, укрылась пледом и тут же отключилась. Проснулась как от толчка — темно, тихо. Телефон где-то оставила, пришлось включить свет и посмотреть на часы.

Восьмой час?! Обычно Тёмка подрывался с голодными криками не позже шести.

Я подошла к детской на цыпочках и остановилась на пороге, кусая себя за палец.

Верхний свет был выключен, но ночник остался гореть. Юра спал на тахте, положив руку на спинку уютно сопевшего у него на груди Тёмы, и этот бессознательный жест охраны и защиты буквально располосовал меня.

Глядя на них, я тихонько села в качалку. Слезы текли сами собой — как в тот день, когда я услышала Юрину игру на пианино. Только теперь это были совсем другие слезы, и я не знала, чего в них больше: облегчения, радости, надежды.

Неужели его так пробила Тёмкина болезнь? Наверно, да.

Есть такие мужчины, в которых это заложено изначально: заботиться, защищать тех, кого любят. Со мной это проявлялось у него постоянно, в тысяче мелочей. Может, все-таки получится и с Тёмой?

Словно почувствовав мое присутствие, Тёмка завозился, закряхтел, захныкал. Юра, не открывая глаз, крепче прижал его к себе.

— Доброе утро.

Я подошла к ним, наклонилась, поцеловала сначала маленького, потом большого, взяла Тёму на руки.

— Спасибо, Юра. И… я люблю тебя!

А вот теперь это сказалось само, так легко и естественно, как будто встал на место последний недостающий кусочек пазла.

Взяв с тумбочки термометр, я измерила температуру. Оказалось тридцать семь и пять. Терпимо.

Села в качалку, расстегнула блузку, дала грудь, и Тёма блаженно зачмокал, жмурясь, как котенок.

Странно… Тогда, весной, в отделе, Генка вломился как раз в тот момент, когда Юра расстегивал пуговицы у меня на груди. Сейчас мы заходили гораздо дальше, но почему-то я стеснялась кормить при нем. И вдруг смущение пропало. Он смотрел на меня, и это было… даже приятно. Не с точки зрения эротики — совсем иначе. Что-то более глубокое. И все же не без сожаления, что это не его ребенок.

И вдруг тонкой теплой струйкой мысль: а может, и это еще будет?..

Юра встал, пошел к двери, но по пути остановился и поцеловал меня в макушку, а потом легонько провел пальцами по спине Тёмы. И это был еще один жест, который отозвался внутри теплом.