В оковах его власти (СИ) - Орлова Юлианна

Я тоже был способен на многое, и лучшая идея из всех возможных посетила мою голову.

—Давай пари, если на ринге победишь ты, так и быть, я больше не буду вторгаться в твою жизнь и жизнь Василисы. Если я уложу тебя на лопатки, то после мы поговорим нормально и без прикрас. Что скажешь, сын?

Лицо Руса зарделось, а брови хмуро сошлись на переносице. Он бесился адски, но все равно согласился, пусть мне и пришлось немного применить манипулятивные средства. Мне с ним разговор был нужен, и раз уж сын сам ко мне пришел, грешно было не воспользоваться всеми открывшимися возможностями.

Мы начали бой с ненависти, направленной в мою сторону абсолютно бесконечным потоком. Отражая каждый удар сына, я видел его боль, открывающуюся с последующими секундами все больше и больше. Нет, я все-таки сломал его. Мы сломали его. С виду могло показаться, что он был счастлив, но в глубине души наш сын имел свои борозды от так называемого брака с Азизой.

—За то, какой ты мудак. За маму.

За маму было сильнее всех предыдущих. Я отражал каждый. Почти. Его умения стали в разы лучше, но и мои не оказались совсем безнадежными.

—Ты имеешь право, как сын своей матери, ненавидеть меня. Но что насчет меня? Я не убивал ее, и я твой отец, моя точка зрения не в счет?

Прямо вопрос, на который я получил такой же прямо ответ, убивающий в какой-то степени и отнимающий всякую надежду.

—Она мертва, а ты живешь и продолжаешь радоваться этой жизни, так что да, не в счет. У меня нет отца!

Очередной удар по лицу не просто кулаком, а битой, прошитой шипами. Самые близкие люди могут сделать так, что ты подохнешь только от услышанных в свой адрес слов. Получать от собственного ребенка настолько жгучие слова о ненависти любого бы скосили. Он бы хотел, чтобы я сдох. Наверное, в этом и есть величайшая его печаль. Не тот умер. Ну прости, сын.

—Ударь меня сильнее, как тебе хочется, только на самом деле ты понимаешь, что твоя злость на меня не имеет смысла, твою мать все равно не вернуть, а я не причастен к ее гибели, потому что я, блять, от этой гибели ее спасал столько раз, что пальцев на руках и на ногах не хватит пересчитать! Если бы не я, не было бы и тебя! Вот и знай теперь правду, что ты живешь только благодаря мне и тому, то я вовремя явился в больницу и увез ее с аборта! Ненавидь меня за то, что я тебя слишком люблю!

Это вырвалось в последний момент, но заставило время остановиться. Его течение происходило теперь иначе, как замедленной съемке я ловил реакцию сына. От удушающего своим уродством шока до панического осознания правды, обличающего уязвимость моего ребенка. Он замер в выставленной стойке. Изваянием.

Как с каждой неожиданной правдой сын прошел и степень отрицания, бросая мне слова о том, что это ложь. Возможно, я бы очень хотел, чтобы это было так, но увы и ах. Правдивее не найти.

На лице сына отсутствовала мимика, оно сейчас представляло собой белое полотно. Вот теперь Рус был готов слушать. Мне можно было бы начать пытаться донести свою мысль. Сложнее разговора в моей жизни еще не состоялось, вероятно, потому что страшнее вещей я не произносил.

Мы сели за барную стойку.

Больнее всего было говорить о том, что он случайный ребенок, по залету, да. Но это в итоге совсем не значило, что нелюбимый. Нет. Что я, что его мать, любили его отчаянно сильно, как могли и как умели, но всегда он был для нас на первом месте. Будь это не так, то не было бы его сейчас тут таким, каким он вырос. Все гадкие подробности я скрыл, они ребенку ни к чему. Сколько бы лет ему ни было он все равно будет сыном своих матери и отца, и они обязаны быть для него нерушимыми статутами, удерживающими в бурном потоке жизни. Я не мог допустить ни единой возможности, где Рус смог бы возненавидеть мать. В этом мы с Азизой всегда работали сообща. Она покрывала меня, я — ее сейчас, ведь нет ничего важнее ощущения любви матери. Я не смел бы запятнать ее честь, даже раскрывая нашу личную жизнь. Это неправильно, пусть многие на моем месте поступили бы иначе. Но это я, а то они.

——Я не виню ее. Она меня любила, я ее нет, любила она меня больной любовью, это была обычная болезнь и зависимость от человека. Но несмотря ни на что, твоя мать была прекрасной женщиной, я ее уважал, ценил как мать своего ребенка, любил, как человека, родившего тебя, но не как женщину. Со временем Азиза стала мне родным человеком, таким, как сестра, к примеру. Это плохо, потому что она страдала. Я пытался говорить о разводе, и это заканчивалось еще хуже, и тогда я просто жил дальше, принимая тот факт, что мне суждено плыть в этой лодке дальше. Нельзя заставить полюбить, с этим я свыкся и жил, как жилось, пока однажды я не встретил ту, которая перевернула всю мою жизнь, просто поставила ее на голову. Твоя мать нас увидела, после разговора выбежала в слезах и попала под машину. Никто не хотел, чтобы все закончилось именно так. Потом случилась авария с тобой, и я потерял в один миг все. Для меня ты был якорем, который удерживал меня в бушующем море. А дальше ты сам все знаешь. Оглядываясь назад, у меня возникает один и тот же вопрос. Он мучит меня периодически. Почему я не получил возможности быть счастливым, почему?

Я не ждал стопроцентного понимания, но я хотел принятия. Как отца. Конечно, мысли о том, что все вдруг станет как раньше, хотелось допустить в воспаленный мозг. Но правда в том, что быстро только кошки рождаются. Рус сидел как громом пораженный, ослеплённый и в какой-то степени уязвленный.

—За твою маму. Земля ей пухом.

Я выпил до дна, позволяя горькому пойлу обжечь горло, и обнял сына. Впервые за столько времени. Я и забыл, какое это ощущение. Сопротивления не последовало.

Это был первый шаг на пути к великим свершениям. Губы самопроизвольно растянулись в улыбке. Ваха же, стоя поодаль, кивнул мне и поднял бокал.

Стало проще в разы. В десятки раз.

ГЛАВА 26

БЕЛОВ

Теперь мои воспаленные мозги начали работать в другом русле. Это ведь не все мои проблемы, и не все получится решить таким образом, боксируя как сыном, выплескивая при этом свои боли. Скорее вообще никакие. С Машей все будет иначе, путем долгих переговоров, очевидно.

Внезапный звонок сыну на телефон нарушил вязкое спокойствие, повисшее между нами.

—Вась, не слышу тебя, — он резко встрепенулся, нахмурившись и пытаясь найти нужное положение для более удачного качества связи.

Мне с моего места не было слышно детали, только голос явно не принадлежал Василисе. Скорее прокуренному насквозь мужику. Рус побледнел моментально, а я уже начал догадываться, что дело дрянь.

—Почему я должен тебе верить?

Свирепое выражение замерло на лице сына. Он впервые за весь вечер был убийственно бледным.

—Ты кто такой, хер с горы?

Сразу после этого вопроса я услышал душераздирающий женский крик, срезающий мои барабанные перепонки острым ножом. Черт. Это херово. Очень херово Прикинув все варианты развития событий, я допустил самый пиздецовый, где Василису могли украсть с целью надавить на меня через сына. Двойной удар, неплохо. Рука потянулась к телефону, и уже набирала Кракена. Махнув одновременно Вахе, я был чертовски многозадачен.

Нельзя было хамить человеку, в чьих руках твоя любимая. Это и пытался жестами показать сыну, но он импульсивен, как всегда. Друг же в это время все понял, услышав подробности из громкого динамика телефона.

—Мысли есть? — шепотом спросил Ваха, ища в телефоне какой-то контакт.

—Кракену сообщил, сейчас будем думать.

Из разговора мы узнали об условиях возвращения Василисы. Все было прозаично. Человек хотел денег, двести тысяч зеленых, и это не проблема, проблема заключалась в другом: у нас не было гарантий, что сдержит слово. Не было в принципе никаких гарантий. Тут действовать надо было тоньше, но пока мыслей не было. Слишком мало подробностей.

Сын же начал свирепствовать, готовый совершать безбашенный поступки, которые в конечном итоге не приведут ни к чему хорошему. Пытаться успокоить его сейчас все равно что тушить лесной пожар из лейки: бесполезно.