Рапсодия в тумане (ЛП) - МайГрид Нален

Гладится носом о мой и, не отводя взгляда, продолжает растягивать, а я совсем расслабляюсь. Закрываю глаза, проваливаясь в ощущения, отдаваясь полностью. Я даже и не знал, что так умею. Мне так легко и свободно, и нет ни смысла, ни желания заглушать тихие стоны, что начинают слетать с моих губ, когда он проходится подушечками пальцев по особо чувствительным точкам внутри.

Немного грустно, когда он убирает руку, закончив растягивать, но я знаю — дальше будет еще лучше. И пусть я никогда не фанател от пассивной позиции, сейчас знаю, чувствую — мне будет бесконечно хорошо.

— Ниррай, — окликают меня полушепотом. Приходится распахнуть глаза, и в этот момент он в меня проникает. Томительно неторопливо. Я отчетливо чувствую, как растягиваются мышцы, постепенно принимая его. Стоит Анаму зайти до конца, как он замирает и с наслаждением целует меня. Отвечаю неспешно, и не думая его подталкивать или возмущаться обычно так нелюбимой мною медлительностью. Мне тоже хочется растянуть это состояние, хочется как можно дольше чувствовать, пребывая в столь непривычной для меня нирване.

Он начинает так же медленно двигаться. Это похоже на какой-то транс. Я теряюсь во времени и в пространстве, не понимаю, как долго это длится, и что вокруг. Лишь губы, что продолжают целовать меня, да покачивание от спокойных, ритмичных толчков… Невольно вывожу пальцами абстрактные узоры на его спине. Мне хорошо, спокойно и… уютно? Не знаю как правильно подобрать слово, но точно знаю, что не чувствовал ничего такого очень давно, а возможно, и никогда.

Но вот Аман слегка отстраняется, заканчивая бесконечный поцелуй, и посмотрев в мои, скорее всего, совсем пьяные глаза, вдруг усмехается. Я не понимаю, чем вызвана ухмылка, и не успеваю уловить причину остановки, как вдруг Аман толкается — резко, с силой, выбивая из меня воздух. Лишь сильнее вжимаю ладони в его спину, пока он медленно, будто собрался опять вернуться к тому лениво-ласковому сексу, выходит из меня, но когда головка почти достигает свободы, резко толкается обратно под мой тихий стон.

Аман хватается за мое бедро, придерживая, и вбивается еще и еще, каждый раз вырывая воздух вперемешку со стонами. Они становятся все громче и удивительно гармонично сливаются с его шумным дыханием.

Его пристальный взгляд пытается меня загипнотизировать или изучить каждую деталь, но мне не до того — мои руки уже сползли на его предплечья, в которые я вцепился мертвой хваткой, и каждый новый толчок будто душу из тела выбивает. Начинает казаться, что это перебор, что еще один, и я тупо не выдержу, взорвавшись от переизбытка, но приходит следующий, и следующий, и следующий. Я уже даже не стону — вскрикиваю на каждом, дергаясь, сам не зная зачем, может, уйти-уклониться, а может, наоборот, молю не прекращать, и таким образом подмахивать пытаюсь. Аман замечает это и, естественно, даже не думает дать мне уйти, это совсем не в его привычках.

Ложится на меня полностью, придавливая, и теперь все еще хуже — мой член прижат к его животу, и с каждым движением, с каждым толчком, это сводит с ума, а он все ускоряется. Его тихие полустоны сливаются с моими вскриками. Горячий язык проходится по шее, отчего меня пробивает райской судорогой; удовольствие достигает пика, извергаясь из меня, сотрясая. Отдаленно понимаю, что Аман тоже содрогается, заполняя нутро теплом, и у меня вот нет абсолютно никакого желания возмущаться тем, что он опять сделал это без спроса.

Опадает, расслабляясь, и начинает лениво целовать, уже без прежней  страсти или всепоглощающей нежности, что окутывала меня ранее. А я… вдруг чувствую опустошение. Будто до этого, будучи губкой, впитывал и впитывал, пока не переполнился так, что влага стала вытекать сама собой, а потом меня без сожаления выжали, до капли, и сейчас кинут куда-нибудь в раковину, сохнуть, пока не понадоблюсь снова. До следующего раза.

Я устал быть пустым. В этом даже самому себе трудно признаться, что уж думать о том, чтобы произнести это вслух? Чувствую себя дырявым сосудом, в который сколько ни лей, все вытечет. Просто мне давно пора на мусорку, но находятся вот индивиды, которые, считая себя самыми умными, продолжают попытку использования.

Еще чуть-чуть и до него тоже это дойдет. Но это не важно. Главное, что до меня дошло. Осознание такое четкое, будто всегда было со мной, будто и нет в этой жизни ничего более естественного. Почему я раньше не понял?..

— Уходи, — говорю спокойно, даже не удивляясь своему безразличному, такому привычному голосу.

— Да, блядь, Ниррай… — выдыхает он с нотками чего-то… не пойму, то ли злости, то ли разочарования, и с его лица разом спадает умиротворение. Хорошего настроения как не бывало.

Так-то я тебе и не давал никогда повода считать, что после страсти могу превратиться в слюнявого розового пони, что по облакам скачет, пукая радугой.

Аман встает, но не сваливает, а тащит меня на руках в душ, благо хоть не в тот, где вчера были, а в мой.

Уже в кабинке Аман ополаскивает сначала меня, потом себя, смывая прилипшую сперму, и мне остается надеяться, что после этого он выполнит мою просьбу,  и наконец-то оставит в покое.   Так-то мог бы и один помыться, что за мания меня везде с собой таскать? С другой стороны, пофиг вообще. Лишь бы ушел.

Но он не утихомиривается, кутает в полотенце и в спальню тащит, где падает в кресло, не выпуская меня из кокона, и обнимает, будто его кто просил о подобном.

— Я, кажется, достаточно четко дал понять, что лимит гостеприимства исчерпан, — говорю все так же спокойно, у меня даже злиться моральных сил нет. Я просто хочу, чтобы мне дали побыть одному, и все. Почему он тупой такой?

— Более чем. Но я не уйду, когда тебе плохо или плевать на все. Поговори со мной, Ниррай.

— Мне не плохо, можешь не париться, — пожимаю плечами. Мне обычно. Разве что хочется тишины. А лучше выпить, чтобы не думать. — Если и дальше будешь игнорировать мои желания, я сделаю ремонт.

Заложу на хрен по всем углам янтаря, и придется ему мириться с тем, что в моем доме он простой смертный.

— Могу принести осколок шкатулки, чтоб наверняка. Ты себя ведешь словно после наркоприхода , поэтому я не уйду.

— Приноси. Раскрошу и песком плед посыплю, в который буду кутаться, когда не хочу никого видеть.

По идее, глупо о таком рассказывать: если надумал что — надо делать молча, ставя впоследствии перед фактом. Но… да похер вообще.

— Думаешь, ожоги меня остановят? Можешь даже дать его выпить, и у тебя будет прежняя жизнь, где никто не хочет разделять с тобой все.

— Я не убийца, и никогда им не был, что бы там обо мне в журналах ни писали.

Ежусь от прохлады, что пробирается несмотря на пушистое полотенце. Почему все всегда видят во мне лишь плохое? Каждый рисует в голове образ и даже не пытается хоть немного копнуть за выдуманную самим собой оболочку. Даже если кажется, что кто-то относится иначе, стоит плотнее пообщаться и всплывает. Даже Аман, хоть и кажется отличающимся от общей массы, все равно туда же. Пришел, наехал и, не подумав спросить, а что, собственно, случилось? Зачем, если в прессе уже дали обзор, и у него в голове родилась четкая картинка? Ломать свои образы всем лень.

— А хочешь, сам выпью? — спрашивает, начиная меня через полотенце по спине гладить, будто это может помочь уменьшить бредовость того, что он несет. — Никто не будет лезть к тебе, таскать на ручках, с ума от тебя и из-за тебя сходить. Красота же, ну?

— Доведение до самоубийства ничем от убийства не отличается. Аман, отключай папочку, навязчивая забота, что бы ты там себе ни надумал, явно не то, что требуется мне для счастья.

— А что требуется? Одиночество и виски? Они тебе тоже счастья не принесут, лишь загонят еще дальше.

Зато от них не бывает таких откатов. От виски только похмелье, но оно быстро лечится.

— Что плохого в одиночестве? Да и виски, в отличие от людей, вполне себе нейтрален.

— Что тебе сделали люди?