Вера Колочкова - Провинциальная Мадонна
Как там незабвенная тетя Люба говорила — судьба на поворотах такой странной бывает, что только держись? Иногда утром не знаешь, что вечером произойдет? Да, мудрая была женщина, вечная ей память, царствие небесное…
Как бы удержаться на этом повороте, с ума не сойти. И не знаешь, когда он тебя настигнет. Хуже нет жизни в ожидании поворота.
Она вздрагивала от каждого хлопка входной двери. Вздрагивала, когда слышала стук в дверь своего кабинета в больнице. Вздрагивала от машинных гудков, шарахалась от проезжающих мимо машин.
А вечерами испуганно жалась к Борису, глядя, как в камине весело пляшет огонь. Ныряла под руку, клала голову ему на грудь, замирала, вдыхая в себя запах его одеколона и спокойной тихой уверенности. По крайней мере, ей так казалось — уверенности. Потому что в один из вечеров он вдруг спросил тихо, положив ей руку на затылок:
— Наденька, что происходит? У тебя что-то случилось, да? Я же вижу, ты в последние дни сама не своя…
— Нет, Борь, что ты… Тебе показалось… Он помолчал, потом продолжил так же тихо, спокойно:
— Ты же знаешь, мне ничего никогда не кажется. Я человек приземленный, все, что происходит вокруг меня, как собака чувствую. Особенно то, что тебя касается. Скажи, не бойся, ты же никогда ничего от меня не скрывала. Я пойму, Надь. Ты влюбилась, да? Боишься признаться?
— Ага, влюбилась! В нашего больничного сторожа, Макарыча! — неуклюже попыталась она перевести разговор в шутку. Спасительную шутку. Они всегда кидали друг другу этот спасительный мячик, и ни разу он мимо не пролетел.
А тут, выходит, мимо… Борис ее шутки не принял. Сказал вдруг так же тихо, но жестко:
— Ты боишься, Надя. Очень чего-то боишься. Жаль, что не хочешь поделиться со мной своими страхами. Я бы помог.
Боялась ли она на самом деле? Нет, не боялась, пожалуй. Она ждала. Ожидание было сильнее страха, заглатывало его в себя, просто пикнуть не давало несчастному страху. Оно подступало к горлу, сжимало сердце, делало зрение фасеточным, окружающие предметы расплывались в глазах в ничтожности и ненужности своего бытового предназначения. Закипал ли чайник — она долго смотрела, как из его носика вырывается пар. Кричал ли развлекательной программой телевизор — сидела, улыбалась, будто понимала, о чем толкует популярный телеведущий, ужасный, как ей раньше казалось, обаяшка. Смотрела на поленья в камине, и думалось, что это ее неприкаянная душа исчезает в языках пламени.
Она ждала. И знала, что дождется. Вопрос был только во времени. Надя его увидит, поговорит и… Он снова исчезнет. И тогда можно будет начать жить сызнова.
В воскресенье она встала с утра и поняла — Сережа придет именно сегодня. Вымыла голову, тщательно уложила волосы феном, сосредоточенно глядя в зеркало. Никакого волнения, одна собранность. Достоинство, рассудительность, ее величество женская мудрость. Надо собрать силы, не улететь безрассудством в придорожный кювет.
Короткий звонок в дверь раздался аккурат пополудни — они с Борисом обедать собрались. В воскресенье всегда накрывали стол в гостиной, обедали долго, отдавая дань иллюстрации семейного благополучия. Конечно, в хорошем смысле — иллюстрации. А что — от правильного оформления, между прочим, очень семейные устои зависимы, иногда только на них и держатся…
— Я открою, Наденька! — решительно шагнул к двери Борис.
— Открой… — спокойно согласилась она, раскладывая приборы у тарелок. Нож — справа, вилка — слева. Так. Надо еще крахмальные салфетки правильным углом завернуть.
Услышав за дверьми голос Сергея, нисколько не удивилась, ловким движением пальцев соорудила салфеточный домик-башенку, поставила возле тарелки. Отвела руки назад, развязала тесемки фартука на спине.
— …Да, Надежда Колокольчикова здесь живет… — донесся приветливый голос Бориса. — А вы кто? У вас, наверное, родственник у Надежды Ивановны лечится?
— Нет. Простите за вторжение, но я отец Вероники. Меня зовут Сергей Серый.
— Ах, вот оно что… Ну что же, прошу, входите… А я — Борис Борисович Колокольчиков и по жизненному стечению обстоятельств, представьте, тоже отец Вероники.
Она медленно вышла в прихожую, встала в проеме двери, глянула молча.
Нет, нисколько не изменился. Если не считать крапинок седины на висках да приобретенной с годами крепкой сухой поджарости во всем облике. И взгляд… Взгляд стал другой. Не распахнутый душевной наивностью — нате меня, ешьте с хлебом и с маслом, — а, наоборот, захлопнутый изнутри накрепко, настороженный, даже немного дерзкий.
— Здравствуй, Сергей.
— Здравствуй, Надя.
— Это мой муж, Борис Борисович Колокольчиков.
— Да, я уже понял. Можно войти?
— Входи…
— Может, пообедаете с нами, Сергей? — вежливо протянул руку к столу Борис и, не дожидаясь ответа и не глядя в ее сторону, на той же вежливой ноте добавил: — Поставь, пожалуйста, третий прибор, Наденька.
Она сходила на кухню, принесла приборы, так же медленно и спокойно принялась заворачивать третью крахмальную салфетку домиком.
Было в этом что-то жестокое, притаившееся, тихо-предгрозовое. Сели за стол, она принесла из кухни супницу, разлила по тарелкам солянку. Борис любил это блюдо — она всегда ее для воскресного обеда готовила.
Ели молча. Не ели, а мучились вынужденным дурным спектаклем, картинкой из жизни одной семьи с вкраплением чужеродного, наперекор общей гармонии цвета. Наконец, когда молчание стало невыносимым, Сергей отставил свою тарелку, произнес решительно:
— Спасибо, я не голоден… Можно мне с вашей женой наедине поговорить, Борис Борисович?
— Да. Можно. Я сейчас уйду, — глядя в свою тарелку, сухо проговорил Борис. — Я понимаю, вам надо поговорить. Только у меня к вам обоим одна просьба… И к тебе, Наденька, и к вам, Сергей… Я не спрашиваю вас, где вы были все эти годы, но… Помните, пожалуйста, что Вероника — и моя дочь тоже. Я ее вырастил и очень люблю, она для меня бесценный и дорогой человек. И я для нее — родной отец. По закону, по любви, по совести, если хотите. Так что прошу вас, Сергей, это иметь в виду. Не резать по живому… Вероника не знает, что я ей не родной.
— Да, мы ей ничего не сказали, — спокойно проговорила она, подняв глаза. — И здесь, в Егорьевске, никто ничего не знает. Борис, когда ее удочерил, сказал, что это его дочь. А я подтвердила. Так что, думаю, нам и говорить не о чем.
— Нет. Есть о чем, Надя.
Голос Сергея прозвучал несколько громче взятого в разговоре спокойно-грозового тона. Борис встал из-за стола, проходя мимо, тронул ее за плечо, сжал слегка пальцы. Держись, мол, моя девочка. Не бойся, все будет хорошо. Она подняла руку, пытаясь в благодарном порыве задержать его ладонь, но не успела — рука легла на пустое плечо… Оглянулась — он подходил к лестнице на второй этаж, по-старчески шаркая ногами и будто неся на спине невыносимую тяжесть. И горло перехватило стыдомжалостью, и захотелось догнать, просунуть голову через руку — не бойся, не бойся… Это я с тобой, это ты ничего не бойся…
