Элита (СИ) - Салах Алайна

Кашемировый свитер, который разыскал Леон, оказывается новым, так же как и брюки из тончайшей шерсти — мягкие как пух и совсем не колючие. Срезая ценники, я округляю глаза. За время, проведённое в доме Демидовых, я так и не привыкла к суммам, которые они тратят на одежду.

«Порше» скользит по влажному асфальту столицы так тихо, будто тоже боится спугнуть идиллию этого утра. Покачивая головой под меланхоличную мелодию, доносящуюся из динамиков, я смотрю на дорогу, но всё чаще не удерживаюсь от соблазна полюбоваться Леоном — как его рука с завораживающей плавностью вращает руль и как расслабленно, но внимательно его глаза перетекают с лобового стекла к боковым зеркалам.

— Никогда не была в «Метрополе», — признаюсь я при виде знакомых башенок, замаячивших впереди.

— Думаю, тебе понравится, — взгляд Леона задевает воротник моего пальто. — Когда я попал туда впервые, то был впечатлён.

Расписные своды «Метрополя» встречают нас по-царски. Официанты в белых перчатках двигаются быстро и бесшумно, на столах, укрытых белыми скатертями, поблескивает хрусталь, из-за колонн доносится звучание струнного квартета.

Я непроизвольно сжимаю руку Леона, чтобы погасить растущее волнение. Прекрасно, что моё платье отправилось в мусорку, а Каролина носит тот же размер, что и я. Этому месту волей-неволей хочется соответствовать.

Зал оказывается почти пуст. В дальнем углу сидит пожилая пара — он в твидовом пиджаке и роговых очках, она с укладкой и в элегантном платье в пол. У окна — представительный мужчина с газетой в руках, чьё лицо мне кажется смутно знакомым. Возможно, я видела его по телевизору.

Мы садимся. Официант протягивает меню, но Леон отказывается. Блюда, которые он сходу перечисляет, звучат как песня, призванная спровоцировать повышенное слюноотделение: яйца-бенедикт с крабом, круассаны, копчёная стерлядь, сырники из фермерского творога, витрина молодых сыров, блины с красной икрой… Причём здесь, кстати, витрина?

— Ты, похоже, сильно проголодался, — шепчу я, когда официант уходит.

— Раз уж мы добрались сюда, нужно попробовать как можно больше, — отвечает Леон с лёгкой улыбкой. — Скажешь своё мнение.

— Боюсь, я не тяну на гурмана. Обычно мой завтрак — это бутерброд с сыром и овсянка.

— Достаточно просто сказать, вкусно или нет.

Кивнув, я протягиваю к нему руку. Жест смелый и неосознанный, но он получает моментальный ответ: Леон с готовностью обхватывает мои пальцы своими и сжимает.

— Что бы ни случилось, я всегда буду на твоей стороне, — говорю я, подавшись вперёд. От искренности этого признания голос немного дрожит. — Запомни это, ладно?

Опустив взгляд на наши сплетённые пальцы, Леон кивает. Не знаю, почему испытываю нужду постоянно напоминать ему о своей безоговорочной поддержке. Наверное, потому что чувствую: она ему сейчас нужна гораздо больше, чем мне.

— Леон, приветствую! — звучный голос заставляет нас обоих поднять головы. — А я издалека не сразу понял: ты это или нет.

Мужчина лет сорока с хвостиком возвышается над нашим столом: у него взгляд хозяина жизни, дорогой парфюм и дорогущие часы на запястье.

— Здравствуйте, Виктор Степанович, — поднявшись, Леон пожимает ему руку. — Вы не ошиблись.

— Тоже позавтракать, значит, пришёл? — пытливый взгляд на секунду оставляет Леона и переползает на меня.

— Как видите. Это, кстати, Лия, — Леон смотрит мне в глаза и ободряюще приподнимает уголки губ. Мол, не дрейфь, всё в порядке.

— Очень приятно, — мужчина выдаёт скромное подобие улыбки, но смотреть на меня второй раз не утруждается. — Не буду вам мешать. Папе привет.

Леон кивает, после чего мужчина уходит. Я почти уверена, что он смотрел на нас с осуждением, но забивать этим голову, конечно, не стану. Что бы ни связывало этого Виктора-как-его-там с Виленом Константиновичем, личная жизнь Леона — далеко не его дело. Так что пусть засунет своё осуждение куда подальше.

— М-м-м… — я пережёвываю кусочек круассана, блаженно закатив глаза. — Если тебе всё ещё интересно моё мнение, это самое вкусное, что я когда-либо ела. А это я ещё до блинов не добралась.

— Я очень рад, — Леон с улыбкой наблюдает за мной поверх чашки с кофе.

— Ты поэтому так смотришь? — я гримасничаю. — Думаешь, что у меня манеры крестьянки, раз уж я разговариваю с набитым ртом?

— Нет, мне просто нравится за тобой наблюдать. Ты ешь очень искренне и аппетитно.

Я разражаюсь смехом. Слава богу, мне хватает ума вовремя прикрыться рукой — иначе все крошки разлетелись бы по столу, а некоторые наверняка попали бы в Леона. Это тоже выглядело бы очень искренне, но едва ли аппетитно.

— Мне очень хорошо, — признаюсь я, прикончив круассан. — И поэтому вдвойне страшно включать телефон. Потому что всё это закончится. Но мама меня уже наверняка потеряла…

— Вчера по дороге в квартиру я написал отцу и попросил предупредить Ингу, что ты со мной.

Я с облегчением прикрываю глаза. Леон остаётся ответственным даже когда мир вокруг трещит по швам.

— Но ты права, — продолжает он, сосредоточенно сводя брови к переносице. — Проблемы нужно решать, как бы ни хотелось отложить это на потом.

Помолчав, он находит мои глаза.

— Мне тоже очень с тобой хорошо, Лия. И слова, которые я сказал ночью, тоже серьёзны.

Напрочь забыв о кофе, источающем свой аромат у меня под носом, я улыбаюсь широко-широко. Несмотря на то, что через пару часов мама наверняка насмерть забьёт меня скалкой, я ещё никогда в жизни не ощущала себя такой безоглядно счастливой.

61

Стоит «Порше» заехать во двор — парадная дверь, словно по команде, распахивается, и на крыльце возникают две фигуры: мама и Вилен Константинович.

Лицо хозяина дома до предела серьёзное и напряжённое. У мамы… с ней никаких сюрпризов — выглядит она так, словно мечтает меня придушить.

Переглянувшись, мы выходим из машины. Получив требовательный кивок от отца, Леон успокаивающе сжимает мои пальцы и молча идёт за ним в дом.

Избавленная от посторонних глаз, мама больше не сдерживается: больно хватает меня за локоть и волочёт к лестнице. Её рваное дыхание не предвещает ничего хорошего, но я обещаю себе, что непременно подберу слова, чтобы всё объяснить.

Однако стоит двери спальни захлопнуться, мой оптимизм стремительно вянет. Ему на смену приходит тяжесть вины и ощущение собственной ничтожности. Так всегда: когда я чувствую продолжительное мамино недовольство, то сжимаюсь и теряюсь. Забываю, что уже совершеннолетняя и что не сделала ничего из того, чего бы не делали мои ровесники. Сразу хочется потупить глаза и молча внимать её порицаниям в надежде на то, что так они быстрее закончатся.

— Мам…

Моя попытка заговорить первой обрывается хлёсткой пощёчиной. Перед глазами рассыпается сноп искр, лязгают зубы. На языке растекается солёный металлический вкус.

Прижав ладонь к вспыхнувшей щеке, я смаргиваю выступившие слёзы и непонимающе таращусь на маму. Она никогда меня не била. Могла шлёпнуть по заднице, однажды в сердцах дала пендель, но чтобы вот так…

Её лицо покрыто бордовыми пятнами, грудь тяжело вздымается.

— Какое же ты позорище! Самое настоящее!! Ты кем себя возомнила, сучка, а?! Припереться к обеду как ни в чём не бывало! Выключить телефон! Вышла из его машины как королева… Ты совсем из ума выжила?!

— Хватит на меня орать, — глухо чеканю я, чувствуя, как к вискам подбирается тёмное и опасное.

— Поговори мне ещё! — взвизгивает мама, да так громко, что на секунду закладывает уши. — Ты кем себя возомнила, а? Передавать через Вилена Константиновича, что не будешь ночевать дома? Нашлялась, да? Набухалась-натрахалась? Совсем совесть потеряла?

Отняв дрожащую руку от щеки, я медленно выпрямляюсь. Вина бледнеет и рассеивается, вытесняемая чувством глубокой несправедливости и потребности себя защитить. Потому что такого шквала помоев я не заслужила. Если уж собственная мать всегда выступает против меня, кому, если не мне самой, выбрать команду имени Лии.