В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле

— Я не знаю, как он узнал мой номер, но полагаю, было достаточно легко отследить от тебя до Маркуса и меня, — продолжает Монти, не обращая внимания на бушующую во мне бурю. — Я взял на себя смелость дать ему твой адрес. Он показался мне добрым дьяволом, не сказал о тебе ни одного грубого слова. Всё время называл тебя «своей дочерью» и только и делал, что повторял: «Я должен загладить свою вину перед дочерью». Энни отругала меня, сказала, что я должен был сначала спросить у тебя разрешения, и у меня закралось сомнение, что я поступил несколько импульсивно. Неужели я совершил ошибку?

Нет, это не ошибка. Это подстрекательство к убийству.

Ты не знаешь, но мне придётся его убить.

Если он окажется передо мной, я не стану поджигать дом. Я подожгу прямо его.

Я поклялась себе: если когда-нибудь встречу его снова, я не позволю ему загрязнять воздух своим дыханием.

Так что, мой дорогой Монти, это не ошибка, а начало конца.

И он не добрый дьявол: он просто дьявол.

— А теперь я с тобой прощаюсь, — заявляю без дальнейших комментариев, потому что мне не хочется врать. Мне не хочется дышать, не говоря уже о том, чтобы делать что-то более сложное.

Машинально поднимаю альбом с пола и убираю его обратно в ящик, не перелистывая и даже не поправляя сошедшие со страниц фотографии. Я не смотрю на себя в зеркало. Я боюсь это делать, боюсь того, что могу увидеть: убийцу или маленькую девочку.

Ложусь на кровать. От одеяла пахнет ароматом Байрона.

Байрон, Байрон, Байрон, — повторяю его имя, и чем чаще я это делаю, тем больше моё сердце успокаивается, отдыхает, замедляет свой ход и перестаёт казаться лошадью, мчащейся к пропасти.

Страх длится всего мгновение, и даже в это мгновение он совсем неубедителен. Мне нужна смертельная доза цветка лотоса.

Не спрашивай меня больше, просто трахни меня, только тогда придёт забвение, как сладкий туман.

Я истощена, обезвожена. Я мертва.

Но, прежде всего, я жива.

Я не могу думать ни о чём другом.

Не желаю ничего другого.

Я хочу, чтобы он брал меня снова, снова и снова.

Хочу предложить ему любое пространство, любое укрытие: вторгнуться во всё, что у меня есть, с помощью всего, что есть у тебя.

Пожалуйста, прошу тебя, прошу тебя.

Выпей меня.

Открой меня.

Поглоти меня до твоей последней капли жизни, до моей последней капли жизни.

Я чувствую себя текучей, потной и пульсирующей.

Не думала, что способна на такое.

Я никогда не была так свободна, почти в полёте, как сейчас, когда твоё тело приковывает меня к земле.

Я понимаю, что спала, только когда просыпаюсь. Это был не просто сон, а настоящая потеря сознания. Открываю глаза и сразу же понимаю, что свет снаружи исчез. Мне приходится привыкать к темноте, чтобы понять, что сейчас конец дня, если не вечер.

Где именно я нахожусь?

Я в постели Байрона. Не помню, как попала под одеяло, но меня это не удивляет: я была измотана, растаяла, превратилась в глину. Одеяло окутывает моё обнажённое тёплое тело. А Байрон окутывает меня больше, чем одеяло.

Под одним одеялом его тепло кажется продолжением моего. Я лежу на боку, а Байрон позади меня, прижавшись грудью к моей спине, переплетя ноги с моими. Он спит, я чувствую его лёгкое дыхание на своей шее. Одна рука обхватывает меня за талию, другая — у меня под шеей.

Раньше со мной такого не случалось. Маркус никогда не обнимал меня. Он никогда не спал со мной. Он никогда не спал на мне или рядом со мной. Да и я никогда не хотела этого. После секса мы превращались в две злобные параллельные линии: я здесь, ты там, встретимся в следующий раз, а пока пережёвываем нашу тайную ненависть. Ты — твою, я — свою. Было приятно быть вместе во время, но адски тяжело — после. Потому что в каждом из нас бурлило недосказанное. Потому что в другом мы видели лишь лишнюю руку, полезную в нашей личной войне. Потому что он был моим первым не-врагом. Но не Любовь.

Не то чтобы Байрон ею был.

Но, по крайней мере, теперь я знаю, теперь знаю всё с предельной ясностью.

Я думала, что не способна на секс с другим мужчиной из-за своего прошлого. Но я ошибалась. Боюсь, моё прошлое привело к ещё более серьёзным последствиям. Я никогда не смогу любить.

В конце концов, секс — это просто. Проще, чем думала. Настоящим испытанием является любовь. И я не намерена принимать этот вызов. Не хочу больше рисковать и участвовать в битвах. Я просто хочу наверстать упущенное с телом, хочу позволить удовольствию заставить меня забыть о далёком и близком прошлом, но я не позволю своей душе наслаждаться таким же образом. Сердце не должно вмешиваться в эту игру.

Пока он обнимает и дышит на меня, я повторяю это не менее двух десятков раз.

«Я никогда не полюблю тебя, забудь об этом.

Мы просто используем друг друга, не приглашая чувства на банкет.

Даже если ты выглядишь как принц, если я обожаю твой аромат, если твой голос очаровывает меня, если твоя улыбка заставляет меня думать о звёздах, если твоё существование делает землю более гостеприимной, я не должна тебя любить.

Я не должна любить тебя, я не должна любить тебя».

Это сердцебиение, которое испытываю, — всего лишь тревога, потому что я не знаю, как освободиться, не разбудив его. Как он смеет удерживать меня? Кем он себя возомнил?

— Детка… — неожиданно шепчет мне на ухо. — Куда ты убегаешь?

— Мне нужно…

— Не уходи. — Его голос, всё ещё сонный, такой же хриплый, как во время самых мрачных песен в Dirty Rhymes.

«Мне не нужно думать о его голосе.

Мне не нужно думать о его голосе, не нужно обращать внимание на дрожь у основания шеи».

— Не уходи, — повторяет и обнимает меня крепче, целует между ухом и плечом. Закрываю глаза. Я вздыхаю без вздоха. Я боюсь. Я боюсь его.

Мне так чертовски страшно.

Боюсь того, насколько силён соблазн остаться.

— Я должна уйти, — говорю твёрдым тоном. Почти решительным. Короче, минимально нерешительным, на какой сейчас способна.

— Даже не думай. Тебе категорически запрещено двигаться.

Вот так, молодец, разозли меня, чтобы я смогла преодолеть томление.

— Как будто ты можешь мне что-то запретить. Даже в шутку не смей.

Он приподнимается на локте, и одеяло сползает с его груди. И с моей. Он наклоняется, проверяет время на забавном старомодном красном будильнике с фосфоресцирующими цифрами и буквами на прикроватной тумбочке.

— Уже почти шесть, — сообщает мне. — У меня никогда не было такого приятного воскресенья.

«Да, и я в это верю».

— Думаю, нам всё же нужно поесть. Ты не ела двадцать четыре часа, глаза цвета моря. И ты напилась. Тебе нужно что-то положить в желудок.

— Никто не просил тебя беспокоиться о моём желудке.

— Я хочу заботиться о тебе, а не беспокоиться. О твоём желудке, а также о том, как ты себя чувствуешь. Я хочу знать, как ты себя чувствуешь.

«Я в порядке, чёрт возьми, но никогда не скажу тебе об этом, иначе у тебя могут возникнуть странные идеи».

— Мне нужно в туалет.

Он смеётся, и его смех отдаётся между моих рёбер, как священная музыка под сводами собора.

— Я ожидал чего-то более поэтичного. Хочешь, я провожу тебя?

— Нет! То есть… Я не могу вспомнить, куда положила свою одежду.

— Какая тебе разница? Ты прекрасно выглядишь обнажённой. А когда занимаешься любовью, ты просто произведение искусства.

— Хватит нести чушь.

«И мы не занимались любовью. Мы трахались. Точка. Хватит. Мир. Аминь. Смирись с этой тяжёлой и с трудом заработанной истиной».

— Это не чушь. — Говоря это, он откидывает одеяло, и мы остаёмся на кровати совершенно голые. На улице темно, во всей квартире нет искусственного света, и наши тёмные силуэты видны как тени. Его тень обнимает мою тень, тень его губ целует тень моих волос. Тень моего сердца впадает в панику. — В любом случае ничего не видно. И если, несмотря на темноту и то немаловажное обстоятельство, что я уже видел тебя, одетую только в татуировки, у тебя ещё остались остатки скромности, знай, я близорук.