Барракуда - Лунина Татьяна

Закурили. После короткой паузы Кристина спросила.

— Сколько их?

— Кого?

— Воспитателей твоих.

— Да четверо всего! Володька с девчонкой, Венька и Стас. Стасик, между прочим, талантливый художник, его картины нарасхват, — похвасталась другом юбилярша и погасила окурок в жестяной банке на подоконнике. — Ладно, завязываем травиться. Пойдем, неудобно: гости в доме, а хозяйка пропала.

— Глупая ты, Хлопушина, — вздохнула Кристина, — нормальные люди о дне рождения заранее предупреждают, чтобы подарок получить. А я тебе…

— Да хрен с ним, с подарком! Жизнь и так без конца одаривает, только успевай увертываться: то по башке колуном долбанет, то дыню в задницу вставит.

Дверь снова распахнулась.

— Хлопушка, опять втихаря дымишь? Имей совесть, мы тебя заждались! — на пороге стоял здоровенный детина в просторном светло-коричневом свитере с вывязанными косичками спереди, в светлых брюках, замшевых мокасинах, короткая стрижка, гладко выбрит, на подбородке симпатичная ямка — манекен с витрины универмага «Москва».

— Не занудствуй, Стас! Я гостью встречаю. Знакомься, это Кристина, мы когда-то трудились на пару в «Экране», потом она сбежала в редакцию.

— Станислав Корецкий, можно просто Стас, — на нее смотрели серые с прищуром глаза, вокруг которых смеялись морщинки.

— Кристина, — рукопожатие оказалось неожиданно мягким, от такого здоровяка можно было ожидать и большей силы.

— Отлично, ребятки, пошли! А то, и правда, народ меня сейчас разорвет.

Хлопушинский народ оказался приятным, без выкрутасов и апломба: три вполне серьезных лба и молоденькая дюймовочка лет двадцати, не сводившая влюбленных глаз с бородача в джинсовой рубашке. По этому взгляду новенькая сразу просекла Володьку. Оказывается, ее здесь ждали: на столе скучали чистые тарелки и бокалы, в салатниках прятались под зеленью оливье и прочие приманки. Тихонько напевала в цветном «Рубине» Пугачева, из открытого окна доносился женский голос, который упорно звал невидимого Антошку. Безумная музыка заткнулась, в маленькой квартирке было уютно и спокойно, а после первой рюмки Кристине и вовсе стало казаться, что она здесь выросла. Мужская тройка снова заспорила о «Короле и шуте», который так напугал гостью у входа, то ругая неизвестного ей Горшка, то возводя его до небес. В панк-роке Кристина разбиралась слабо, сидеть бессловесной чуркой не хотелось, и она вышла покурить на балкон. Тут же приткнулась и Ольга.

— Как тебе мои ребятки?

— Если скажу «ага», убьешь?

— Нет.

— Я бы хотела иметь таких друзей.

— Так за чем же дело стало? — Хлопушина принялась деловито загибать пальцы. — Володька в очередном загуле — он для дружбы не годится, Вениамин отдыхает после развода — ему сейчас никто не нужен, а вот Стасик свободен. И мне кажется, он на тебя глаз положил. Опять же, вы оба — творческие личности, должны подружиться легко.

— По-моему ты поешь не о дружбе, — улыбнулась Кристина, — эта песенка зовется иначе.

— А как? — сделала невинные глаза певунья.

— Догадайся с трех раз.

— Может, я отгадаю? — спросил мужской голос.

— Стасик! — обрадовалась хозяйка. — А вы уже закончили перемывать косточки Горшеневу?

— Ага, — кивнул художник и вытащил сигарету из пачки.

Ольга многозначительно улыбнулась.

— Ну, что я говорила?

— А что? — поинтересовался Стас.

— Какое небо голубое! — вывернулась старая подружка и погасила сигарету, не выкурив и половины. Ну, вы тут подымите пока, а я пойду, мне еще надо с Венькой пошептаться.

После ее ухода наступила неловкая пауза.

— А, — открыл рот один.

— А, — в синхроне ляпнула другая. И оба дружно клацнули зубами.

— Я хотел спросить, — улыбнулся Корецкий, — вы давно знаете Олю?

— Восемь лет.

— Надо же! А почему я о вас никогда не слышал?

— Может быть, Оля знает?

— Наверное, — весело согласился хлопушинский приятель. — А мы дружим уже лет двадцать с гаком, — похвастался он, потом наморщил лоб и задумался, — точно, в этом году будет двадцать три года. Олька была такой смешной в детстве! Рыжая, задиристая и очень мелкая, долго не росла. А в восьмом классе сразу как махнула, и переросла нас почти на голову. Но мы, правда, свое в десятом наверстали.

— Учились в одном классе?

— В параллельных. Жили на одной площадке.

— Давно разъехались?

— Давно, лет пять.

— И продолжаете дружить?

— А без дружбы сложно прожить. Особенно понимаешь это с годами, когда начинает набиваться в друзья всякая шушера. Да вы, наверняка, и сами знаете: чем большего добиваешься в этой жизни, тем больше вокруг прилипал, которые без мыла, извините, в задницу пролезут. Сейчас, вообще, рвутся править миром лицедеи. Сплошная игра вокруг, видно, поэтому народ и в театры перестал ходить. Волки рядятся в овечек, враги — в друзей, вруны — в правдолюбцев — и все кувыркаются друг перед другом, изображают искренность и святую простоту. Их девиз не «я — тебе, ты — мне», а «ты — другого, я — тебя». И что за этим — догадаться не трудно. Таких лучше держать врагами, чем числить за друзей, — художник, конечно, рисовался, но делал это увлеченно, даже страстно. — Настоящей дружбе подобные трюки ни к чему. Какой смысл дурить голову тому, кто знает тебя, как облупленного, верно?

— А кто не знает?

— Незнание — начало познания, — хитро улыбнулся «рисовальщик».

— Ребятки, я не слишком буду назойливой, если приглашу вас к столу? — высунулась из-за шторы блондинистая голова.

Остаток вечера пролетел незаметно, и, когда Кристина посмотрела на часы, очень удивилась, что уже десять.

— Оля, у тебя был замечательный день рождения, спасибо всем. Я пойду.

— Почему «был»? И куда ты направилась? Совесть у тебя есть, Окалина? Детское время, светло совсем, детвора под окнами гоняет.

— Мне завтра на работу ни свет, ни заря.

— А у нас здесь нет безработных, все пашут.

— Конечно, нет, Хлопушка, — поднялся с места Вениамин, — но есть суровая необходимость. У меня, например, ночное дежурство, и я уже занял пару часов у Балуева. Если задержусь на минуту, он меня убьет, — Веня трудился в роддоме и за молодых мам с их орущими чадами готов был пожертвовать многим. За весь вечер он не выпил ни капли.

— Ты не Балуева боишься, — фыркнуло тридцатое лето, — а крикунов своих. Как же они без тебя на Божий свет полезут?

— А мне в десять тридцать должны позвонить, — заявил вдруг Стас, — может выгореть крупный заказ. Я тебя, Олька, конечно, люблю, но хлеб тобою не намажешь.

— Ну вот, — приуныла новорожденная, — а как хорошо сидели. Неужели и ты, Володька, меня покинешь? Не отпустим его, Манечка?

— Не отпустим, — отозвалась эхом счастливая дюймовочка.

— А я и не собираюсь никуда, — добродушно пробасил бородач, — у меня времени вагон и маленькая тележка. Я лучше буду пить за здоровье Хлопушки.

— Обожаю! — чмокнула гостя в макушку довольная хозяйка. — Ладно уж, трудоголики мои непутевые, пойдемте, я до метро вас провожу.

— Зачем? — изумилась Кристина.

— Тортик растрясти. Он хоть и морковный, но к моим бокам стремится. А у нас нынче мода на стройных.

— Хорошего человека, Оленька, должно быть много, — улыбнулся доктор.

— И Рубенс любил рисовать пышнотелых, — поддакнул художник.

— А тот, на кого я глаз положила, любит худосочных. Пошли!

У метро все трое расцеловались с юбиляршей и спустились вниз. До «Площади Ногина» ехали вместе, потом пути разошлись. И хорошо, потому что Кристине было о чем подумать: начиналась новая неделя, а Талалаев так и не высказал свое мнение после эфира, поздоровался да прошествовал мимо. И не понять: то ли главред недоволен, то ли, наоборот, растерял все слова от восторга. А что делать дальше редактору Окалиной? Возвращаться к отсмотрам чужих эфиров или иметь свои?

В квартире надрывался телефон. Кристина не любила поздние звонки: они часто ломали утро или портили сон. Поэтому никогда не тыкалась лихорадочно ключом в замочную скважину, услышав за дверью трезвон, и не мчалась обутой к трубке. Спокойно переступала порог, надевала тапочки и только тогда говорила «алло». Кому надо — дозвонятся. Этому, видно, было очень нужно: бесконечные гудки брали измором. Из упрямства она еще руки вымыла, потом сдалась.