Джойс Данвилл - Открытие сезона
– Я приехал сюда потому, что мальчиком мне здесь все очень нравилось, а теперь я достаточно стар, чтобы провести шесть месяцев в деревне ради чистой сентиментальности и в память о старых временах.
На следующей неделе мы встретились там же. Наша связь приобрела определенную стабильность, я начинала привыкать лгать Дэвиду и Паскаль. Но хотя отношения стабилизировались, они не получали дальнейшего развития, по крайней мере, не в том направлении, какое можно было бы ожидать. Последний шаг зависел только от меня, хотя и в его поведении было что-то, что заставляло его примириться с существующим положением дел. Я же просто не могла решиться перейти последнюю черту. Против поцелуев я не возражала, а вскоре обнаружила, что не возражала и против того, что происходило «выше талии», но не ниже. И после нескольких попыток мы достигли временного соглашения. Конечно, нас ограничивала секретность наших контактов: мы не могли встречаться днем, а по вечерам мы уезжали подальше из боязни встретиться со знакомыми. Мы много колесили по окрестностям, но машина, какая бы комфортабельная она ни была, не настолько удобна. Вскоре стало ясно, что дом тетки Виндхэма мог бы нас выручить, но у него отсутствовал ключ, а трава была мокрая.
Во мне это лишь разжигало интерес. Мы не могли поехать на квартиру к Виндхэму, поскольку она примыкала к театру и народ постоянно забегал к нему; мой дом тоже не годился из-за детей и привычки Паскаль рано возвращаться в слезах домой, после очередной ссоры со своим ухажером. Один раз мы все же рискнули и поехали к Виндхэму, после нашей ставшей привычной поездки на обед. Не успели мы устроиться на диване, как в дверь позвонили, и в квартиру ввалились Невиль, Джулиан, юноша с фанатичным взглядом и незнакомая девушка, и принялись жаловаться на управляющего, который отказался помощь их родственникам с билетами. Виндхэм доказывал, что это не имеет никакого отношения к нему, налил им выпить, ради чего, подозреваю, они и пришли, и мы сидели и пытались не дать юному фанатику рассказать нам о том, что происходит с его мягким небом и надгортанником. Казалось, они не особенно удивлены моим присутствием, и, насколько я знаю, Дэвид так и не узнал о той нашей встрече.
Эта стадия устраивала меня гораздо больше, чем Виндхэма Фаррара. Иногда он замечал: «У нас осталось всего три месяца до конца сезона». Первая серьезная попытка все расставить по местам была предпринята им спустя три недели после начала репетиций пьесы Карпентера. Он простудился и сказал всем, что собирается отлежаться вечером в постели, думаю, с целью дать понять, чтобы его никто не вздумал беспокоить. Он организовал для меня подходящий предлог навестить его – якобы с посылкой от «Бутс».
– Это абсолютно правдоподобно, – сказал он по телефону. – Я попрошу тебя купить мне кое-что из вещей.
Интересно, как эта мысль понравится Дэвиду, подумала я, но ничего не сказала и заехала к нему в установленное время, кажется, никем не замеченная. Я увидела, что он действительно простудился.
– Привет, – сказал он. – Может, проведем тихий вечерок дома. У меня нет здоровья раскатывать по деревням.
– Хорошо, – сказала я, надеясь, что сегодня все и произойдет, но целая серия мелких раздражающих моментов отвратила меня от этой идеи. Во-первых, он настоял на том, чтобы объяснить мне свой план постановки новой пьесы. Для меня это ничего не значило, я даже не могла понять используемую им терминологию. Дэвид хотя бы не пытался говорить со мной о циклораме и вращающем моменте. Потом он спросил, люблю ли я музыку и, не дожидаясь ответа, поставил Вагнера, а Вагнер – единственный композитор, к которому я испытываю отвращение: от него кровь стынет у меня в жилах. Затем он предложил мне поужинать яичницей с беконом. Отлично, сказала я, и обнаружила, что именно мне предстоит приготовить ее. Конечно, было бы невероятным стоять и смотреть, как он занимается готовкой, но тем не менее мысль о том, что я спрашиваю у него, как он любит яйца: вкрутую или всмятку, или зажаренные с двух сторон, – не очень-то сочеталась с моим представлением о страсти. Мы съели яичницу с ветчиной, под музыку грохочущего фашиста, и он даже не предложил мне выпить. Я начала подозревать, что, возможно, он относится к тем мужчинам, которые пьют в одиночестве или вовсе не пьют и обожают задирать ноги на стол. Если бы я была Софи, я сама могла бы обслужить себя, но я не она и предпочитаю, чтобы меня угостили. Когда с ужином было покончено, я отнесла тарелки на кухню. Я не собиралась их мыть, но грязь, царившая в раковине и вокруг, воззвала к моей аккуратности. С прошлого утра здесь ни к чему не притрагивались: в сливе раковины застряла чайная заварка, а на сушке высилась гора грязных чашек и блюдец. Я пыталась отыскать пару чистых стаканов, но безрезультатно. Мои подозрения подтвердились: он был тайным трезвенником.
Я перемыла всю посуду и принялась вытирать сушку и кухонный стол, когда он вошел посмотреть, чем это я занимаюсь.
– Зачем ты это делаешь? – воскликнул он, и я ответила:
– Ты забыл, что я не люблю беспорядка.
Покончив с кухонными делами, мы переместились на диван и в некотором смущении принялись целоваться. Через некоторое время он сказал, что мы могли бы подняться наверх и прилечь, и мы перешли в спальню. Но все было бесполезно, я не могла заставить себя даже думать об этом.
– Что случилось? – спросил он. Что я сделал не так? Ты не хочешь, чтобы я занимался с тобой любовью, Эмма?
– Не особенно, – ответила я, перевернувшись и уставившись в потолок. – Не особенно, честно говоря.
– Почему?
– Не знаю. Это мытье посуды… Я вижу, у тебя пуговица на рубашке оторвана. Мне кажется, что в любую минуту ты попросишь меня пришить ее, правда? Скажи мне честно, так это или нет?
– Ну, это приходило мне в голову. Но не прямо сейчас, конечно. Не сейчас.
– Нет. После.
– Да, наверное. После. Я засмеялась.
– По крайней мере, ты хоть признаешься в этом. Скажи мне, Виндхэм, почему ты думаешь, что я лучше пришиваю пуговицы, чем ты?
– Ты же женщина. У тебя больше практики.
– Ты можешь начать тренироваться прямо сейчас. Тогда тебе не придется заманивать женщин в постель, чтобы они пришивали тебе пуговицы. Я дам тебе урок.
– Не будь со мной так строга, Эмма. Я люблю тебя.
– Я даже не знаю, что это означает с твоей точки зрения.
– Не особенно много, но кое-что.
– Я не собираюсь быть с тобой строгой. Я тоже люблю тебя. По-своему.
– Правда? Ты думаешь обо мне?
– Когда есть время. Нет, я серьезно, я думаю о тебе. Но у меня столько дел. Я не свободная женщина. Я любила бы тебя, если бы могла. Или мне это только кажется…
