Татьяна Лунина - Забытый плен, или Роман с тенью
– Я зверски устал, – бросил на ходу измотанный трудоголик, поднимаясь на второй этаж. – Сейчас ополоснусь и в койку. Завтра трудный день.
– У тебя каждый день трудный. Андрюша, ты должен меня выслушать. Черт побери, – разозлилась Татьяна, – ты можешь повернуться? Я не привыкла беседовать с задом!
– Привыкай, – буркнул Лебедев, заходя в кабинет.
Чувствовать свою виноватость за Надькину глупость нужды теперь не было никакой. Сама судьба наказывала бездушного эгоиста, одуревшая от любви бестолковая баба просто послужила средством.
– Это не Моисеев организовал похищение, – решительно заявила Татьяна, входя следом.
– Что?
– Я сегодня случайно встретила Надежду. Сначала она обвинила тебя в убийстве, а после призналась, что сделала второй ключ и отдала своему любовнику.
– Какая Надежда? Что ты несешь?
– Суханова. Она убирала мою квартиру, где жили Голкин с Аркадием.
– И что?
– В двух словах или подробно?
– Короче. – Лебедев снял ремень, расстегнул молнию на брюках.
– Суханова познакомилась с одним типом, влюбилась и сделала по его просьбе второй ключ.
– Зачем?
– Я же объясняю: влюбилась.
– Убийственная логика! А как вообще возникла эта ненормальная?
– Ее привела я, – со вздохом напомнила доброхотка. – Я тебе о ней говорила, забыл?
– Твою мать! – злобно ругнулся Лебедев. – Я, что, должен держать в голове все твои бабские бредни?
– Выбирай слова.
– Да какие, на хрен, слова! – Он яростно сдернул мешавшую штанину и швырнул брюки в угол. – За то, что вы сделали, удавить мало!
– Ты это серьезно?
– Когда наносят в спину удар, не до шуток! Ты меня предала, ответила подлостью на добро.
– Остановись, Андрей, – тихо попросила «предательница», ее начала колотить противная мелкая дрожь, – будешь потом жалеть.
– Я?! – Он с презрением уставился на женщину, носившую в себе его ребенка. – Да ты пыль от моих следов вылизывать должна! Я тебя подобрал, дал крышу над головой, приласкал, разбирался с твоими проблемами, будто мне мало своих, побрякушками, как елку, обвешал. Знаешь, сколько на тебя потрачено? У меня здесь что, монетный двор? Или, может, я деньги с куста срываю? Я пашу как проклятый от зари до зари, чтобы ты, дура набитая, мне палки в колеса ставила? – Рядом орал и брызгал слюной не Лебедев – черт резвился в его оболочке, дергая за послушный язык. Исходить такой яростью человек не мог.
– Успокойся, завтра договорим. – Она развернулась и на деревянных ногах направилась к двери. – Спокойной ночи.
– Чтобы завтра тебя в моем доме не было! – выплюнул в спину хозяин. – Я не хочу тебя больше видеть, никогда!
Гостья плотно прикрыла дверь, прислонилась к стене. Сил не было никаких, во рту пересохло, бешено колотило в висках, очень болело в низу живота. Она судорожно ухватилась за лестничные перила, сделала первый шаг, второй. Внезапно в глазах потемнело, Татьяна оступилась и вдруг с грохотом покатилась вниз, пересчитывая собой на совесть отполированные дубовые ступени.
Глава 10
– Уйди.
– Танюха, прости! Ты попала под горячую руку... Я сорвался, извини.
Она отвернулась от больничной стены – живой анатомический атлас для начинающих травматологов, раскрашенный багровыми, синими, желтыми красками всевозможных оттенков – и посмотрела на человека, бормочущего жалкие извинения. В сухих глазах – ни презрения, ни обиды, ни злости, одна пустота. От этого невыразительного застывшего взгляда по спине шныряли мурашки.
– Тебе лучше уйти, Андрей.
– Хорошо. Я буду завтра. Ты же знаешь, в выходной легче выкроить время. Что принести?
– Не суетись, Лебедев. – Искусанные губы растянула гримаса, которую только с похмелья можно назвать улыбкой, темная корочка на нижней губе треснула, из трещины выступила кровь. Татьяна безразлично слизнула кончиком языка густую темно-красную каплю. – Надо же, всегда думала, что жалость унизить не может, потому что жалеет, как правило, близкий, тот, кто любит. Чужой не пожалеет никогда. Но сейчас меня почему-то мутит от твоей жалости.
– Не говори ерунду!
– Тебе делали когда-нибудь операцию?
– Нет, то есть да. Аппендицит.
– Какое счастье, когда удаляют никому не нужный гнилой отросток... А почему ты ничего не спрашиваешь о нашем сыне? – Вялые интонации плохо вязались с изменившимся взглядом – жестким, ледяным, требующим не юлить.
– Я все знаю. Мне очень жаль, правда.
– В чем правда, Лебедев? Мой сын не захотел жить на этом свете. Может, он даже рад, что ты помог ему отправиться на тот, говорят, там хорошо... Он умный мальчик, ушел от предательства, от необходимости за что-то сражаться, вечно вкалывать, кого-то давить, врать, притворяться, трепать себе нервы – разве стоит в такую жизнь приходить, Андрей? Ты же именно так живешь, значит, лучше других знаешь ответ. Скажи, только честно, стоит? – Бедняга была раздавлена и плохо соображала, что за чушь городит, только понимание этого помогло ему сдержаться. Другому в другой ситуации за подобное высказывание пришлось бы ответить сполна. Никто не смеет определять, по каким правилам живет Андрей Лебедев. Разумеется, в этой жизни приходится иногда давить, иначе не расчистить дорогу от мелкой сошки и мрази, какая кишит под ногами. Чтобы не только себе – другим, которые следом, шагалось легко. Тому, кто способен лишь топтаться на месте, действительно лучше не появляться на свет. А навешивать на одного все ярлыки – подловато и глупо. Они фальшивили оба – пара наивных болванов, пытавшихся подменить прошлым сегодняшний день. За эту подмену обоим теперь и платить. – Дай попить.
– Тебе можно?
– Мне теперь все можно, – усмехнулась она, – даже откровенной можно быть и спокойной. Такая роскошь ведь доступна не каждому, согласен?
– Тебе виднее. – Он наполнил чашку минеральной водой без газа, хотел поднести к потрескавшимся губам.
– Не надо, я сама. – Татьяна остановила чужую руку, обхватила своими двумя белый фарфор, сделала несколько жадных глотков и, довольная, откинулась на подушку. Лебедев поразился, как постарела она за эти два дня. – Так вот, ни сына, ни меня не жалей, не надо. Про сына уже все сказано, про себя добавлю одно: я потеряла только надежду, ничего больше... Но что такое надежда, Лебедев? Подпорка для слабых, чтобы удобнее по жизни шагать. А я, Андрюша, не шагать хотела – летать. Так на кой ляд мне теперь этот жалкий костыль? – Не дожидаясь ответа, снова отвернулась к стене и замолчала. В одноместной палате наступила тишина, слышно было, как за дверью женский голос просил какую-то Олю сменить в двадцать пятой палате капельницу, потом там тоже все стихло. Лебедев решил, что Татьяна задремала, и поднялся со стула. – Подожди, – остановил голос без намека на сон, – успеешь сбежать. Хочу тебе что-то сказать, другого случая больше не будет. – Она резко развернулась на сто восемьдесят градусов, немигающим взглядом уставилась на «беглеца». – Разберись со своей жизнью, Лебедев. Пойми, наконец, что твоей жизни нет никакого дела до твоей души. Твоя душа, дорогой, просто забыта, а что забыто – мертво. Не смей быть живым мертвецом, Андрей! Не позволяй судьбе так над собой изгаляться, черт тебя побери!
