Игорь Редин - Синий роман
Судьба свела их в популярном столичном ресторане. Пушкин отмечал в нём получение очередного гонорара, а Дантес был там завсегдатаем. Познакомила их служанка Дантеса, отличавшаяся мягкостью не только к своему хозяину, но и к Александру Сергеевичу также.
– Дантес Жорж Шарль, – представился барон Геккерен, из скромности не указавший своего титула.
– Пушкин Александр Сергеевич, – ответствовал переменившийся в лице поэт.
У него перед глазами вдруг встал давний разговор со своей няней: "…убьют тебя, бестолкового. Убит ты будешь на дуэли, человеком по имени Дантес".
– Для меня это честь – познакомиться с величайшим поэтом нашего времени.
– Я слышал, Вы тоже пишите? Только вот, самих стихов мне слышать не доводилось, – говорил Пушкин, а мысли его витали где-то очень далеко от темы разговора.
Стихи оппонента его сейчас интересовали меньше всего. Он думал о своём недалёком будущем. О предстоящей дуэли он думал. И угораздило же его вляпаться в эту мистификацию. "Ну, няня! Ну, спасибо. Удружила. А впрочем, чего ради я переживаю? Пристрелю этого французика, как куропатку и делов-то". Откуда ж ему знать о том, что его будущий противник являлся мастером международного класса по стрельбе из мелкокалиберного пистолета (впрочем, и пулемёта также), и положительный результат в дуэли для него был таким же мнимым, как и выигрыш в карты. Но в голове у АСа русской поэзии сейчас крутилось только три слова: французик, куропатка и делов-то. И он выдал не ожидавшему ничего подобного и поэтому удивлённому донельзя французскому монархисту:
– Хотя, мне кажется, нет, я уверен, что бумага, на которой они написаны, годится только для использования по прямому назначению в клозете, и то не высшего класса.
Дантес понял – это наезд. Только ему была не понятна его причина. Однако нужно что-то отвечать этому зарвавшемуся выскочке. Этому стихоплёту Пушкину.
– Но позвольте. Не соблаговолите ли Вы объяснить причину Вашего поведения.
– А чего тут объяснять? Ваши стихи, мсье, дерьмо. И я готов предоставить Вам сатисфакцию в любое удобное для Вас время и там, где Вы изволите назначить, – сказано это было таким тоном, что Дантесу ничего более не оставалось, как принять вызов:
– Как Вам будет угодно. Меня лично привлекают живописные места у Чёрной речки. А время… время Вы выберете сами, – и он ушёл, не допив свой любимый шартрез.
Исход перестрелки, включавшей в себя всего-то два несчастных выстрела, нам с вами хорошо известен. Но сейчас я о другом…
Не знай Пушкин о предстоящей дуэли, состоялась бы она вообще? И не познай он свою карму, может быть, он до сих пор радовал бы нас своими бессмертными произведениями с забавными кучерявыми рисунками на бескрайних белых полях.
Проснулся я от какого-то непонятного, обиженного на меня звука. Встал с постели. Прошёл на кухню. Там, производя этот самый звук, как проклятый, молча сучил ножками Большой Бен, а ходивший рядом взад-вперёд Костик пытался его успокоить:
– Ну, кто же знал, что так получится? – спрашивал он и, не получив ответа, сам же и отвечал: – никто.
– Что случилось? – спросил я.
– Опаздываем, – ответил маленький человечек и прибавил оборотов.
– Куда?
– Да ни куда, а почему, – Костик остановился и посмотрел на меня так, будто был голоден, и я – колбаса.
– Тогда почему? – не унимался я.
– Потому что вчера кому-то захотелось узнать, что же получится, если мистер Время перестанет шагать.
Я не рискнул смотреть Костику в глаза.
После красноречивого, но довольно сбивчивого монолога Костика, я узнал, что маленький, постоянно шагающий человек – это тот, кто отвечает за время, и, пока он шагает, время движется вместе с его маленькими сильными ногами. Но стоит ему остановиться, и время сразу же обрастает волосами. Волосатое время – всего лишь четырнадцать, ничего не значащих букв.
Не знаю, почему, то ли от того что Большой Бен не похмелился, то ли от испуга, но он перестарался, и это лето уместилось в пятнадцать минут…
Интервью с осенью.
Подойдя к её дому, останавливаюсь метрах в пятнадцати от него и закуриваю. Я всегда так делаю, оттягивая удовольствие встречи с ней. Однако на сей раз удовольствию сбыться не суждено. Дома никого, а из двери выглядывает записка: «Как пишутся стихи?». И всё. Ни здравствуй тебе, ни до свидания.
Путь домой труден и тернист. Через тернии к дому, несмотря на то, что ветер немного поутих, меня дважды чуть было не сдуло. Наверное, я ослаб, и случилось это, полагаю, от систематического недопивания.
Придя домой и, нырнув на нычку к маме, я выудил оттуда пол-литра белой, написал Редину открытку о своём удачном приобретении и, не отправив оной, приступил к алкоголизации своего организма. Без закуси и в гордом одиночестве.
«Запорошило. Осень белым. А хочется синего. И чтобы штиль. Синий штиль – это тебе не черный шторм с казначеями в пенсне, боцманами в рыжем и прочими капитанами в баках. Тоже мне Пушкин. Блять.
У капитана есть буква. Своя. Личная. Её он и в хвост, и в гриву. Букве нравится. Но она молчит. Кто я такой, чтобы претендовать на огрызок откровения? Однако молчанием меня не пронять. Наши деды не таких кололи.
– Мадам, листья уже давно опали, опалимые Вашим коварным взглядом. Кстати, Кафка твой – большая Бу. Меня от его букаффок тошнит.
– А я считаю, надо просто купить натуральные меха, термобелье и закаляться. Зима обещается быть такой же, как это лето…
– А нах закаляться-то, если меха и термобелье?
– Курильщиков и всяких мерзляк в мороз под сорок не спасет ничто из тобой перечисленного.
– Мной?!… а твой покорный слуга – курильщик и всякий мерзляк. Однако пережил как-то. Без мехов и термобелья кстати.
– Погода последнее время совсем не радует. Вспомни наше лето, да и вообще все довольно-таки уныло, если нет счастья. А где его взять?
– Хочешь быть счастливым – будь.
– Ага. Мне нечто подобное говорил стареющий еврей в дорогом восточном ресторане, где он ел только тирамиссу, а я только пила вино. Он сказал, что надо делать то, о чем больше и чаще всего мечтаешь, потому что время летит, а потом чувство собственной ущербности…
– Я подхожу к этому вопросу с противоположной стороны. Делай, что должен, и будь что будет.
– Да. Но тогда и ни о чем не жалей. Такая философия только для сильных духом.
– Если делать, что должен, жалеть просто будет не о чем.
– Тогда надо научиться не испытывать чувства жалости к самому себе.
– Вообще-то «делай, что должен» означает «поступай по совести». Если тебе твоя совесть говорит, что убить – это нормально, значит, убивай на здоровье, но не огорчайся, когда начнут убивать тебя. А ваще совесть достаточно емко прописана в религиозных заповедях и… у прочих революционеров.
Буква заглянула в зеркало, подмигнула юной знакомой сказочника туманов и вернулась ко мне:
– …видите ли, молодой человек… я, например, глубоко уверена в том, что истинный революционер должен погибнуть. Именно погибнуть, а не умереть. И погибнуть он должен непременно молодым. Чем раньше, тем лучше. Желательно в колыбели, с пустышкой в беззубых деснах. Ибо… ибо старый революционер смешон. А, не растерзанный пулями какого-нибудь отставного боливийского генерала Гари Прадо, молодой бунтарь, по меньшей мере, вызывает недоверие у всей прогрессивно настроенной общественности, да и среди товарищей по борьбе тоже…
Буква сняла парик, раскурила сигару – нескончаемый подарок Фиделя Вечного – и подошла к окну.
– Осень! – презрительно фыркнула она, задернула штору и направила свой взгляд к телевизору.
По тиви тоже показывали какую-то заунывную черно-белую хрень с прозрачными прожилками дождя в пригороде Нью-Йорка.
Пахло прелым голосом Жао Босхо. Листвой. Ноги по рыжей аллее. Улетающая в далёкие советские края, паутина Паустовского. Водка в кайф из гранёных. Дельфины из памяти и прямо в небо… и песни Розембаума… разные. Много. Все разве упомнишь? Но в основном про подорожавших жирных уток. Очень. Осень.
– А музыка?
– На Брайтоне, молодой человек, мало кто знает о Джимми Хендриксе, но за охоту помнят все. Ну, или, по крайней мере, многие.
– Что это было?
– Идиот. Прочти название.
– Да ну нах. Какое ж это интервью?
– А кто тебе мешает поинтересоваться грибными местами и?… что там ещё интересного есть в осени?
Она больно стукнула меня «Процессом». По голове.
Нет. Грибник из меня никакой. Это ж ходить необходимо. Нагибаться. Но спросить… хоть что-нибудь… Вспоминаю о том, что давно и безнадежно меня терзало:
– А вот, если бы…
– Если б ты скакал голышом на лошадке, был бы идиотом рождённым в Кадакасе.
Если б ты мог отличить нужное слово от ненужного, был бы гением, написавшим хазарский словарь.
Если б ты знал, кто и когда тебя поцелует, был бы сыном бога.
