Томас Уайсман - Царь Голливуда
Глава первая
По завершении последнего сеанса Вилли Сейерман спустился в фойе и рассматривал выходящих зрителей. Он любил пообщаться с кем-нибудь из них, если тот не возражал, любил расспросить, что они думают о только что увиденной картине, получили ли они удовольствие от ее просмотра, а если нет, то почему? Понравилась картина, сэр? Рад слышать это. Весьма рад. Одобрение зрителей — музыка для моих ушей. Надеюсь иметь удовольствие вскоре видеть вас здесь вновь. Это ваш сынок? Прелестный ребенок. Как тебя зовут, мальчик? Понравилась картина? Ах ты умница! Прелестный ребенок. Сам я тоже человек женатый, но все еще Бог не благословил ребенком, однако мы с женой не теряем надежды. Рад буду снова видеть вас, сэр, мадам…
С недовольным зрителем он тоже находил способ полюбезничать:
— Я вижу, сэр, вам картина не понравилась. Это огорчает меня, потому что зритель должен уходить довольным, и если я вижу, что он недоволен зрелищем, я сделаю все, чтобы в следующий раз этого здесь с ним не случилось. Да, уверяю вас, я все сделаю, и вы будете вполне удовлетворены моей работой. Вот вам моя карточка, она подписана мною лично, по ней вас пропустят в следующий раз, когда вы придете к нам, три билета по цене двух. Вы согласны? Приходите еще, не пожалеете.
Пройдя туда, где на выставочном подиуме стояла огромная чаша с цветами, Вилли извлекал оттуда слегка поникший длинноствольный тюльпан и возвращался с ним к недовольному клиенту.
— Вы позволите? — спрашивал он преувеличенно учтиво, с легким поклоном, перед тем как преподнести цветок сопровождавшей зрителя даме. — Позволите преподнести эту милую малость вашей супруге? Примите с моим восхищением!
Когда уходил последний зритель, Сейерман заходил в зал и наблюдал, как девушки, светя себе фонариками, ходят между рядами кресел, глядя, нет ли там какого мусора. После этого он доставал из жилетного кармана сигару, снимал с нее целлофановую обертку, откусывал кончик и сплевывал его так сильно, что он планировал до противоположной стены, оставляя там еще одно пятно на краске, и без того уже давно потерявшей свежесть. Перекидывая сигару из одного угла рта к другому, он медленно окутывал себя облаком приятного аромата.
— Все хорошо, девушки, — говорил он, когда они заканчивали уборку. — Все хорошо, можете идти домой.
Он причесывался и затем поднимался по каменной лестнице на первый этаж офиса, где Александр проверял дневную выручку, принесенную кассирами четырех Сейермановых кинотеатров в черных жестяных коробках.
— Не так уж густо, не так уж густо, — сказал Сейерман, прикидывая выручку на глаз. — Но бизнес повсюду плох, здесь ни у кого нет денег. Однако, даст Бог, на все Его воля, война закончится в этом году и дела опять пойдут в гору. У меня масса идей. Трудность в том, что повсюду крутят военные фильмы, а публика не хочет их. Люди потеряли на войне близких, сыновей и мужей, они хотят смотреть такие картины, чтобы забывать, а не вспоминать. Комедии они будут смотреть с удовольствием. "Ружье" — прелестная картина, глядя ее, люди вновь обретают способность улыбаться. "Рождение нации"[11] — это великолепно, ведь если это и о войне, то о прежней, на которой у публики никто не погибал, вот это — развлечение. Но "Берлинский зверь" это не то, что они хотят смотреть. Разве с них и без того недостаточно ужасов?
— Вы ничего не хотите сказать насчет письма из "Эссеней", мистер Сейерман? — спросил Александр. — Уже почти три недели прошло, а они говорят, что хотят получить чек…
— Деньги, деньги, деньги! — взорвался Сейерман. — Они только и могут думать, что о деньгах. Воображение, художество, картины, на которые публика идет с удовольствием, обо всем этом им некогда подумать в их бешеной гонке. Только деньги… Ладно, они не хотят иметь дело с Вилли Сейерманом, это их похороны. Я пойду к своим друзьям из "Вайтаграфа"[12], "Любина", "Патэ"[13], я пойду в "Байограф", пойду в Ай-Эм-Пи[14]. Там сколько угодно режиссеров, и они делают гораздо лучшие фильмы…
— Ай-Эм-Пи и "Патэ" тоже настаивают на предварительной оплате, перед тем как предоставить какой-нибудь фильм для проката.
— Да, это они умеют делать! — с негодованием бурлил Сейерман. — Они делают свои вшивые картины, не стоящие ни цента, и разгоняют зрителей по домам своими вшивыми картинами, а после этого они хотят иметь деньги вперед! Александр, ты знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы напишем им письмо. Все как есть. Я скажу тебе, что писать, и ты напишешь гораздо лучше меня. Я нахожу, что пишу не очень-то грамотно, а ты к тому же можешь написать зажигательно! Ты меня понял? Ты напишешь им, что я собираюсь открыть еще с десяток больших кинозалов, так как капитал, который все растет у меня, вполне позволяет мне это сделать, и если они хотят потерять такого хорошего клиента с четырнадцатью кинотеатрами из-за того, что трясутся над несколькими жалкими долларами, добрый им путь, ну а я сделаю свой бизнес где угодно и с кем угодно. Если они предпочитают обходиться без Вилли Сейермана, крупного владельца кинотеатров, то это их могила, а не могила Сейермана. Я полон грандиозных планов, напиши им; если они не желают давать мне своих картин, я открою свою собственную прокатную контору, ты так и напиши им. Пусть они в своих вшивых ослиных норах тискают свои вшивые фильмы, добрый путь! А я, если захочу, могу и сам делать картины! Напиши им все, как я сказал, только грамотно.
Сейерман неистово затянулся своей сигарой и покинул комнату чуть не боком, потому что комната была невелика и так забита множеством предметов, что показать здесь хорошую походку было делом невозможным. Но через некоторое время Сейерман вернулся, пробравшись между рядами деревянных сидений, поставленных друг на друга кабинетных стульев, грудами коробок из-под фильмов и кипами газет и торговых журналов. Сейерман вернулся с выражением бурной целеустремленности на лице.
— А знаешь что?! — сказал он наконец, втиснувшись в кожаное вращающееся кресло. — Это не такая уж плохая идея.
— Какая, мистер Сейерман?
— Делать собственные картины. Почему нет?
* * *Работа у Вилли Сейермана не была легкой. Александр писал деловые письма, сам их как мог печатал на машинке; он таскал коробки с фильмами от одного театра до другого; он помогал делать экспозицию афиш в их фойе; иногда ему приходилось сидеть в билетной кассе, а подчас, когда демонстратор ленты болел или переходил на другую работу, он заменял его в проекторской, и, таким образом, изучил процесс демонстрации фильмов. Иногда лента рвалась, и Александр научился склеивать ее, сделав, тем самым, открытие, что склейка фильма технологически дело не сложное, и однажды он даже рискнул тайно поэкспериментировать, переклеив части фильма в другом порядке, существенно изменив ритмы и построение сюжета. Он открыл, что если публика до этого просто терпела фильм, едва досиживая до конца, то теперь, в новом варианте, она смотрела его с удовольствием до конца. С комедиями это было вполне возможно. Чтобы выжать как можно больше смеха из какой-нибудь ситуации, достаточно было подчас просто ввести в нее фрагмент из другой части; иногда успех зависел даже от величины вводимого фрагмента или даже от того, что он снят в ином темпе. Можно было играть в это на слух, на ощупь, методом проб и ошибок, можно было монтировать и перемонтировать до тех пор, пока не получалось максимально смешно. Александр разнообразил свои эксперименты, он, например, перемещал фрагмент с информаций, которую режиссер фильма считал нужным поставить в начало ленты, в конец. Такое перемещение не всегда оправдывало себя, но чаще замена была правильной; поступал он и наоборот: то, что режиссер не спешил обнаружить, он перемещал в начало, и это тоже нередко давало хороший результат.
