Дик Портер - Преданное сердце
Москва передавала "Руслана и Людмилу" Глинки — всю оперу, от начала до конца. На экране тем временем вовсю разворачивались события: в полумраке ночного клуба двое убийц с пистолетами неслышно приближались к джазисту, а тот что есть силы дул в свою трубу. Пианист в ресторане исполнял попурри из оперетт Оффенбаха. Вряд ли кто-нибудь мог получить удовольствие, слушая все это одновременно, но пианист был на работе, а Надежда и немцы уступать друг другу не собирались. Наконец пианист встал из-за рояля, а вскоре кончился и боевик, и немцы удалились, бормоча что-то про "diese Scheissrussin". Избавившись от соперников, Надежда посидела еще минут пять, а когда я попробовал с ней заговорить, отвернулась и, резко поднявшись, вышла вон.
Добившись столь же скромных успехов, что и следователи, я уж готов был признать себя побежденным, но капитан Мак-Минз сказал, что нужно сделать еще одну попытку. Если и она кончится ничем, добавил он, плюнем на все это дело и отправим девицу в лагерь для беженцев.
На следующий вечер Надежде удалось опередить противника. Когда она, войдя в ресторан, увидела, что немцы поспешно поглощают еду, она прямиком направилась к стойке и, усевшись около радио, сказала: "Я буду ужинать здесь". Через минуту она уже ковырялась в своей тарелке, осушая один бокал шампанского за другим и слушая пьесу, которую передавали из Москвы, — драматическую историю про бригадира, конфликтовавшего с одним из молодых рабочих: тот много пил и из-за этого не выполнял норму. Трудно сказать, насколько внимательно Надежда следила за ходом действия, но она то и дело бросала взгляд на немцев, причем всякий раз ее передергивало. Когда немцы наконец подошли к стойке, было видно, что настроены они серьезно.
— Вам, может быть, и неизвестно, — сказал один из них, — но сегодня транслируют важный футбольный матч, и мы не собираемся пропустить его только потому, что ей хочется слушать эту белиберду из Москвы.
— Можете включить телевизор, — сказала Надежда, — но без звука.
— Футбол важнее, чем та ваша ахинея.
— Я сказала — без звука.
— А я говорю — со звуком.
Впечатление было такое, что еще минута — и они запустят чем-нибудь друг в друга. Надежда размахивала сигаретой, а немцы — стаканами с пивом.
— Может быть, мы вот как сделаем, — сказал я, сперва по-немецки, потом по-русски, — дама останется здесь и будет слушать радио — оно вмонтировано в стену, — а телевизор я перенесу в зал, и вы, господа, сможете там его смотреть?
— В зале играет пианист, — возразил один из немцев.
— Мы ему скажем, чтоб не играл.
В эту минуту к стойке подошли несколько венгров и поляков, которые тоже хотели посмотреть футбол.
— Всем места здесь все равно не хватит, — сказал я.
— А, черт, ну ладно.
Кроме телевизора я отнес в зал батарею бутылок, и в считанные минуты ворчание прекратилось — все увлеклись матчем. Время от времени я подходил проверить, хватает ли вина; источники шумно реагировали на ход игры, и в зале стоял разноязыкий галдеж.
Надежде вскоре надоело притворяться, будто она слушает радио. Ее взгляд перебегал с одного предмета на другой, но меня она как бы не видела. Подливая ей коньяку, я увидел сквозь дым, что она плачет. На всякий случай я решил не отходить и, действительно, через минуту услышал ее дрожащий голос: "Мне так скучно, так плохо!"
— Может быть, я могу что-нибудь для вас сделать? — спросил я.
— Да, помочь мне выбраться из этого проклятого лагеря.
— Боюсь, что такие вещи от меня не зависят, — сказал я, — но ведь здесь никого насильно не держат. Не хотите оставаться — уезжайте.
Надежда погасила сигарету и тут же закурила новую.
— А куда мне ехать? Кого я знаю в Западной Германии? Мне даже нельзя вернуться домой — там меня сразу посадят. А здесь меня целыми днями допрашивают какие-то хамы. Неужели им не понятно, что я всего-навсего школьная учительница? Что им от меня нужно?
— Этого я не знаю, но хамить, конечно, нехорошо.
— Прямо не люди, а какие-то скоты.
— Да, это очень неприятно. Я бы на вашем месте уехал.
— Куда?
— Может быть, наши сотрудники помогут вам с работой?
— Только если я отвечу на их вопросы, иначе меня отправят в лагерь для беженцев.
— А почему вы не хотите на эти вопросы ответить?
— Потому что они омерзительны. Притом ко мне самой не имеют никакого отношения. О себе я готова рассказать все, что угодно, а чужая жизнь меня не касается.
Она сделала большой глоток коньяку.
— Может быть, вам надо ненадолго переменить обстановку. Вы уже успели познакомиться с Франкфуртом?
— Я там вообще не была. В Западной Германии я успела познакомиться только с лагерями да с помещениями для допросов.
— Так, может, вам туда съездить?
— Тут больше нет русских, а с этими кошмарными типами, — она показала на сидящих в зале, — я ехать не хочу.
— Может, нам съездить вдвоем?
— Но вы — официант.
— Это только пока я в армии; потом все изменится.
— И не офицер?
— Нет.
Я опасался, что окончательно упал в ее глазах. Надежда глубоко затянулась и, выпустив дым, вздохнула так, будто получила приглашение от прокаженного. После долгой внутренней борьбы она поинтересовалась:
— И что же вы собираетесь делать во Франкфурте?
— Это вам решать. Например, можно посмотреть город, поужинать, сходить в оперу.
— У вас нет денег.
— Ну, здесь платят побольше, чем в Советской Армии. Вдобавок мне присылают из дома — у родителей денег хватает.
В этом месте я следовал указаниям капитана Мак-Минза, который велел не жалеть средств — армия за все заплатит.
— И когда вы предлагаете поехать?
— Завтра — суббота, я весь день свободен. Может быть, после обеда?
— А как мы доберемся до Франкфурта?
— У меня есть машина. — Точнее, подумал я про себя, машину мне дадут, но выглядеть все будет так, будто она моя.
— Так вы говорите, после обеда?
— Ну, скажем, я заеду за вами в полвторого.
В субботу утром мы с капитаном Мак-Минзом составили план действий. Капитан обзвонил кого надо, и в полвторого я подкатил на серебристом «мерседесе» к дому, где жили источники. Увидев машину, Надежда замерла от изумления, а по дороге то и дело поглаживала обивку сиденья.
— Это ваша машина? — спросила она меня.
— Да, она у меня месяца три. Родители подарили на Рождество.
— Но вы же не офицер.
— Здесь это не имеет значения. У нас многие рядовые смотрят на офицеров свысока.
— Но ведь офицеры больше зарабатывают.
— Мы после армии будем зарабатывать столько, что им и не снилось.
