Анна Берсенева - Опыт нелюбви
Еще полчаса назад – да что там полчаса, даже пять минут назад! – Киру в краску бросило бы от таких его слов, от их жаркой, бесстыдной физиологичности. Но в эту минуту они не казались ей уже ни грубыми, ни тем более бесстыдными. Они были – правда. Она слишком сильно хотела этого мужчину – первого мужчину, которого захотела всем своим существом, по-настоящему, так, как только и должна, наверное, женщина хотеть мужчину.
И какое тут бесстыдство, в чем?
Длугач быстро снял с Киры летную куртку, расстегнул ее пиджак, блузку.
– Лифчик сними. – Руки у него уже дрожали от нетерпения. – Нет, давай-ка я.
Он быстро расстегнул на ней лифчик, не запнувшись на застежке, которую Кира и сама-то вечно расстегивала с усилием.
– Ну, хороша! – сказал он, глядя на ее белое в почти полном мраке тело. – Как грибок-боровичок.
Так же быстро, как Кирину блузку, он расстегнул свой пиджак, рубашку и, еще снимая с себя все это, нетерпеливо прижался голой грудью к ее голой груди. Больше он ничего уже не говорил, и она молчала тоже. В вертолетной кабине было тесно, но они уместились как-то; в смятении своем Кира и не поняла как. Да и какое это имело значение?
Он все делал так споро – раздевал ее, раздевался сам, – что это могло бы показаться ей оскорбительным. Но не показалось. Она чувствовала в его действиях не спешку, происходящую от физической жадности, и не умение, происходящее от многочисленных повторов, а только чистое, горячее, сильное, беспримесное его желание. И оно соответствовало ее собственному желанию – так что же еще нужно?
Да, желание ее не угасло от того, что он сказал: «Что ж ты кончаешь сразу?» Оно лишь возрастало в ней, как, она чувствовала, и в нем тоже.
Различия, которые были между ними, делались все менее существенными. Да Кире уже и не верилось теперь, что они вообще были. А к той минуте, когда Длугач раздвинул собою ее ноги, все различия исчезли совершенно.
Они стали – одно, и боль, которую Кира испытала, была и не болью даже, а лишь доказательством того, что они – одно, общее.
Он вдруг замер над нею и засмеялся коротко и громко.
– Что ты? – испуганно спросила Кира.
Наверное, что-то пошло не так. Ну конечно! Она ведь не знает, как должно быть.
– Как с девочкой с тобой, – ответил он. – Нет, правда. Тесно там у тебя.
– Это плохо? – с тем же испугом спросила она.
– Наоборот, хорошо. Говорю же, как с девочкой. Как будто лет тебе шестнадцать. Хотя в шестнадцать лет девочек уже не бывает.
Значит, он не догадался, что она… Что она совсем не «как», а просто… Хорошо, что не догадался! Стыдно было бы. И что темно, тоже хорошо, иначе кровь была бы заметна. Или в ее возрасте крови уже не бывает? Но боль ведь есть… Как же глупо она про все это думает, как нелепо!
Вообще-то боль оказалась слабее, чем она ожидала. Может, потому что ей было сейчас не до боли. Да, самое острое ее, самое сильное желание с появлением боли немного спало, но волнение осталось таким же, как в самом начале, и это сердечное волнение было гораздо сильнее всего, что может испытывать тело.
Пока Кира разбиралась со своим сердцем и телом, Длугач чувствовал, кажется, лишь удовольствие. Ведь, наверное, об этом свидетельствовал и стон его, и судорожно вздрагивающие плечи?
Сама она к моменту его завершающих судорог уже была под ним неподвижна, и горячка у нее внутри сменилась сплошным тихим теплом.
– Ну вот и я кончил, – сказал он, приподнимаясь над Кирой. – Ты хоть успела?
– Да.
Она не стала уточнять, что с ней это произошло сразу же, в ту минуту, когда он ее только обнял еще.
Губы у нее болели, чуть не саднили, хотя они почти не целовались. Крепок оказался его первый поцелуй!
– Ты не думай, потом тебе со мной получше будет, – сказал Длугач. – Тут же видишь как. Неудобно. Да и холодно уже. Сейчас костер разведем.
Он выбрался из кабины, взял одежду, которую сбросил с себя второпях.
Кира смотрела, как он одевается, стоя перед открытой дверью вертолета. Она только теперь поняла, что видит его так отчетливо потому, что взошла луна – огромная, ярко-оранжевая.
Только в Кофельцах луна бывала такая. В полнолуние они любили сидеть на веранде у Иваровских, или у Тенета, или просто на поляне под соснами и сидели так до утра, разговаривая обо всем, что в голову взбредало, – о японских картинах, о природе риска или о блоковских стихах.
– Ты одевайся, одевайся, – сказал Длугач. – Куртку одевай. А то закоченеешь, пока я с костром буду возиться.
Он пошел к краю поляны. Он был широкий, тяжелый, какой-то очень здешний и лесной, и странно было, что на нем пиджак и белая рубашка.
Кира оделась, выбралась из кабины. Поляна, на которой стоял вертолет, была залита лунным светом, будто затоплена высокой водою.
Она почувствовала страшное одиночество. Равнодушно он от нее ушел. Как будто и не было ничего.
И то, как все было, предстало вдруг перед нею отчетливо и холодно. Его слова «Ну вот и я кончил» снова прозвучали у нее в голове со всей их нескрытой грубостью, и все ее тело вспомнило его объятия, крепкие, но неласковые, и поцелуй… Ведь он был единственным, поцелуй, а слов не было совсем, ни единого слова он не произнес за все время их соития, наверняка оно было для него таким обыденным…
Все было как-то совсем не так, и только собственная страсть и смятение не позволяли ей до сих пор это осознать.
Пока Кира размышляла таким невеселым образом, зябко пряча нос в воротник летной куртки, Длугач вернулся, волоча за собой длинную корягу – целое дерево сухое.
Не сказав Кире ни слова, даже не взглянув в ее сторону – у нее в носу защипало от обиды! – он стал ломать это дерево на короткие палки, наступая на него ногой. Потом наломал еще маленьких сухих веточек и принялся раскладывать костер – сверху крупные дровины, под ними мелкие. Все это он делал так же сноровисто, как совсем недавно расстегивал на Кире лифчик и блузку.
Было что-то оскорбительное в этой его сноровистости. Что оскорбительного в том, чтобы разжигать костер, Кира объяснить не смогла бы, но чувство, с которым она смотрела на него сейчас, было нерадостным.
Разочарование это было такое же горькое, как и необъяснимое. Ее бросило в разочарование, будто из жара в холод.
Костер разгорелся. Длугач снова ушел в лес, так и не сказав Кире ни слова. Она осталась стоять на прежнем месте, к костру не подошла. Слезы поднялись к горлу.
Так она стояла все время, пока его не было, и глотала все подступающие и подступающие слезы.
Когда Длугач снова появился из леса, она не сразу его и разглядела: он нес огромную, выше головы, охапку еловых веток.
– Садись, – сказал он, сваливая лапник рядом с костром. – Нет, погоди.
Он пошел к вертолету, достал из кабины еще одну летную куртку. Замерз, значит. Кира помотала головой, пытаясь сдержать слезы.
