Барракуда - Лунина Татьяна

— Станция «Ленинский проспект».

Пассажирка вскочила с места, зацепившись ногой за большую раздутую сумку на полу.

— Куда прешь, колченогая? Смотреть надо, а не спать!

«Колченогая» на секунду тормознула у дверей, оглянулась, приветливо улыбнулась хмурой тетке — иногда это заводит похлеще ответной грубости.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Академическая», — бубнило в ухо.

— Видали?! Еще и издевается, хамка! — с ненавистью взвизгнула мордастая тетя.

«Хамка» удовлетворенно кивнула и выскочила, наконец, из вагона.

Если можно арендовать площадь, почему нельзя — человека? Влезть в его шкуру, прикрыться чужой кожей и устроиться по-хозяйски: что хочу, то и ворочу. Именно так и случилось с Кристиной. Кусакинская Дашка наняла ее тело и вытворяла невесть что под неусыпным глазком кинокамеры. Она и голову арендовала: заставила смотреть на ситуацию своими глазами. Режиссер ликовал: добиться такого точного рисунка роли от дилетантки под силу только настоящему мастеру.

— Снято! Отлично, ребята, одевайтесь! — довольный творец полез в карман за трубкой, которая, наверняка, станет теперь знаменитой. — Съемка окончена, всем спасибо.

И тут появились чужие. Они молчаливыми тенями заскользили вдоль стен, двое застыли у входа.

— Геннадий, — взвился Сычуг, — почему на съемочной площадке посторонние? Где охрана? У нас, что, проходной двор?

— Надеюсь, что нет, — прозвучал спокойный голос, — а охрана в курсе. Придется, граждане, всем задержаться, — вперед вышел молодой мужчина в штатском, беглым взглядом окинул киношников, — и одеться, — добавил невозмутимо чужак.

Коварная арендаторша сыграла с хозяйкой злую шутку: на голую дебютантку насмешливо смотрел старый знакомый — ее опора и вечный укор Кирилл Жигунов.

Глава 13

«ТРИЭФ» лопнул. В биксах с негативом молчаливые таджики поставляли афганский героин. Потом белый порошок развозили по стране в кассетах с Сычугинским «шедевром», которого так жаждали местные «прокатчики». Прокатили всех: кинокомпания накрылась медным тазом, обещанных денег, естественно, никто не получил, фильм приказал долго жить. На допросе сценаристка рыдала и клялась, что ни сном ни духом не ведала об истинном источнике семейного бюджета. Режиссер угрюмо молчал и мечтал прикупить на Тишинке автомат, чтобы пристрелить сволочного Фифу, который так подставил старого приятеля. Если добавить к этому нервотрепку всей съемочной группы, неизвестность и ожидание незаслуженной кары — значит, не сказать ничего. А все и молчали. Прятали глаза, шарахались друг от друга да строили иллюзии о справедливости, уповая на небесные силы, в земные уже не верил никто. Кристину тоже потаскали к следователю, снимали показания. Беседовал дубликат Кнопушкина — такой же настырный и ретивый, только постарше и брюнет. Ответы получал куцые, скучные, однообразные: не знаю, не видела, не слышала. И это было святой правдой. В первый раз в кабинете присутствовал Жигунов, сидел тихонько в уголке на стуле, помалкивал: то ли контролировал младшего, то ли у старшего набирался опыта. После свидетельница потопталась с сигаретой у входа, думала, может, выйдет старый знакомый. Нет, не вышел, видно, влипла она на этот раз, действительно, серьезно. Самым гнусным было то, что могли сообщить на работу. Непричастность актрисы к наркотикам рано или поздно докажется, но если хоть что-нибудь просочится в редакцию, Окалину выпрут в два счета. Бойцы идеологического фронта не потерпят в своих рядах вольниц, а уж такую наглую погонят с особым смаком. И потому, каждый раз здороваясь с главным, просто редактор ждала не ответного приветствия, а пинка под самоуверенный зад. Так, в нервной трясучке и напряженном ожидании, прошло двадцать дней. На двадцать первый рано утром в квартире раздался звонок.

— Привет!

— Здравствуй.

— Как жизнь?

— Как видишь.

— Поговорить со мной не хочешь?

— Очень хочу. Когда? — так уж вышло, что сейчас ее судьба полностью в руках Жигунова. Как в той мультяшной головоломке для неуча: казнить-нальзя-помиловать, где от правильно расставленных знаков препинания зависит жизнь. Похоже, расставлять эти знаки придется тому, кто задает по телефону наивные вопросы.

— Сегодня в восемь устроит?

— Вполне.

— Тогда на нашем месте, помнишь?

— Да.

— До встречи, — сухо попрощался абонент и положил трубку.

«На каком «нашем»? — хотела уточнить Кристина, — Ведь мы встречались в двух местах». Но в ухо летели короткие гудки, а они, как известно, равнодушны к вопросам, ответов не получишь, сколько ни бейся. «Пойду туда, откуда мы тогда поехали ко мне. — не долго думая, решила она. — Наверняка Жигунов сентиментален, он же сыщик, а самые чувствительные — менты и убийцы».

В редакции все было как обычно: сумасшедший дом. Забившись в просмотровую, Окалина отсматривала сюжеты. Ведущий программы, известный журналист-международник, приболел, и Кристина трудилась сегодня в одиночку. Работа была несложной, но требовала внимания. Ловля чужих блох — занятие нудное, неблагодарное, потому как лавры всегда достаются другому, тому, кто светится в эфире. Редактор же, который вычищает материал, остается никому не известной закадровой обслугой. А уж сколько ляпов делают спецкоры — ведомо только Богу да «чистильщику». Другие умники на чужих накладках отхватывали приличные премии, докладывая о каждой выловленной мелочи. В отличие от этих стукачей Кристина справедливо полагала, что ошибиться может каждый, просто молча исправляла ошибки других и пыхтела, довольная, дальше. Вдруг на экране монитора застыло знакомое лицо, а голос спецкора Евграфова выдал за кадром из Вашингтона текст о безвременной кончине выдающегося американского ученого Юджина Битти. Умные глаза, славянский нос картошкой, застенчивая улыбка — на нее смотрел Женин тезка. Гостеприимный хозяин уютного дома, где под окнами бормочет океан, любитель «Столичной», общих дружеских воспоминаний и ночных споров хитро улыбался редактору с экрана, словно говорил: не верь, это лажа. «Что за бред?!» — изумилась Кристина, остановила картинку и внимательно вгляделась в лицо. Точно, это Женин друг, к которому они ездили в Сан-Франциско каждый вечер! Именно он тогда вздыхал, прощаясь, что, может, и не свидятся больше. — Неужели, правда, умер? Но какой же Евгений ученый?» Она дала картинке ход, прибавила звук. Бодрый голос привычно забарабанил о заслугах физика с мировым именем, лауреата Нобелевской премии. Пять раз прокручивала дотошный редактор эту абракадабру от начала до конца, на шестом приняла решение. Сомневалась, если честно, недолго. Евграфов, конечно, мужик неплохой, но пора подумать о себе.

Окалина вежливо постучалась в дверь кабинета, она терпеть не могла панибратства, которым кичились здесь многие.

— Можно?

— Конечно, присаживайся.

Талалаеву нравилось, как работает этот трудоголик: грамотно, точно, жестко. Лев Осипович сразу выделил Окалину среди других. Поначалу ему было просто интересно, чем же так зацепила Ордынцева молодая скромница, что известный режиссер на ней даже женился. Позже наблюдательный глаз подметил в замкнутой тихоне достоинство, упрямство, честолюбие, гордость. Эти черты были присущи и самому наблюдателю, а потому он знал им цену. Человеческие качества, близкие Талалаеву, дополняли вполне приличная внешность и живой ум. Главред собирался попробовать этот «букет» в эфире, опыт и чутье подсказывали, что он не прогадает. «Запущу на пробу в «120 минут» с коротким сюжетом, а справится — посажу на «Новости». Время пустых говорящих голов уходит, наступает пора думающих. «Эх, выпрыгнуть бы из этого кресла, — размечтался телевизионный чиновник, — я бы их всех за пояс заткнул: и старых, и новых». Экспериментов мечтатель не боялся, жизнь показала, что у него это получается неплохо.