Пенни Винченци - Греховные радости
Так или иначе, но Хартест принадлежал теперь Максу. Он был его, без тени сомнения. Макс сам прочел то, что написал Александр, выражая свою последнюю волю: «Я завещаю Хартест-хаус со всем, что в нем находится, со всеми относящимися к нему землями, владениями и титулами моему наследнику Максимилиану Фредерику Александру Уэллесу, виконту Хэдли». Слова завещания были выбраны очень тщательно и умно. Макс прочел это и громко рассмеялся от радости и удовольствия.
Фактом, однако, оставалось то, что он был несчастен. Очень несчастен. Вот, например, только накануне он позвонил Энджи, предложил сходить куда-нибудь поужинать, сказал, что это не более чем приглашение, никаких обязательств, просто он по ней соскучился. А она отказалась, сославшись на смехотворную причину: что очень устала и хочет пораньше лечь спать. У Макса осталось впечатление, что она в тот момент была не одна. Уже. Для него было непостижимо, как только она так может.
В последнее время Макс стал просыпаться рано; он сделал для себя вывод, что это у него возрастное. В один из таких дней он встал, отправился на пробежку, вернулся и уже стоял под душем, когда зазвонил телефон. Вот черт. Семь утра. И кому понадобилось звонить ему в такой час?
— Макс Кейтерхэм, — произнес он в трубку. Он пока еще не совсем свыкся с тем, что он уже не Макс Хэдли.
— Макс? — переспросил чей-то голос. Голос был с явным американским акцентом. — Макс, это Опал. Я только что прилетела в Лондон. Мне страшно жаль, что так получилось с твоим отцом. Послушай, ты сегодня в середине дня свободен? Может быть, пообедали бы вместе? Я знаю, что ты женатый человек или почти женатый, но все равно была бы очень рада тебя увидеть.
Макс живо представил себе Опал. Он вспомнил ее невероятно длинные и стройные ноги, полные груди, ее потрясающую шею, маленькую головку с туго собранными волосами; вспомнил ее удивительный хрипловатый смех и ее ненасытный аппетит. И вдруг почувствовал себя намного лучше.
— Я не женат, Опал, — сказал он, — и даже не «почти». Давай пообедаем. Я закажу столик в «Капризе» на час.
— Прекрасно, — ответила Опал, — но мне жаль, что у тебя все расстроилось со свадьбой.
— Да нет, — проговорил Макс, — ничего страшного.
И понял сам, что это истинная правда.
Шарлотта
«У всех остальных все в полном порядке», — раздраженно думала Шарлотта. Макс порасстраивался из-за Энджи, и довольно сильно, но теперь чувствовал себя превосходно и, насколько она понимала, снова окунулся там, в Лондоне, в свою прежнюю жизнь.
Георгина говорила, что Энджи поначалу тоже сильно переживала все случившееся, — правда, Шарлотта в этом несколько сомневалась. Ну, может быть, она и переживала из-за того, что теперь не станет леди Кейтерхэм и хозяйкой Хартеста, но чтобы из-за чего-то другого — это маловероятно. По мнению Шарлотты, чувства Энджи были не глубже лужицы в сильную засуху. Она жила моментом, отлично умела его ловить, и если и способна была кого-то любить, то только самое себя. А Макс никак не мог всего этого понять. И Малыш в свое время тоже, разумеется. Оба они попались на один и тот же старый трюк: на беременность. Господи, и как только этой женщине все сходило с рук? А еще Георгина говорила ей, что Энджи встречается с Томми Соамс-Максвеллом. Вот уж парочка, которая подбиралась прямо на небесах. Или, точнее, в аду. Макс очень удачно отделался. И, судя по всему, сам уже начинал это понимать.
Гибель Александра до сих пор оставалась для Шарлотты загадкой. И, насколько она знала, для Георгины тоже. Что он делал, почему гнался за Энджи в тумане, по обледеневшей дороге, когда только что перед этим они провели вместе несколько часов? Это было абсолютно непостижимо. Шарлотта пыталась выспросить Энджи, как до нее это делали и Георгина, и Макс, но Энджи твердо держалась того же, что говорила всем. Она понятия обо всем этом не имеет; она может только предполагать, что, вероятно, он внезапно что-то вспомнил; а возможно, он и вовсе ее не преследовал. Похоже, она сама искренне недоумевала и искренне переживала случившееся, но все равно Шарлотту ее объяснения не удовлетворили. Она осталась в уверенности, что Энджи что-то знала. Не обязательно что-нибудь подозрительное, но что-то она все-таки знала. Шарлотта допрашивала ее так долго и с таким пристрастием, что в конце концов Энджи расплакалась, и Макс потребовал, чтобы Шарлотта оставила ее в покое. Шарлотта отступила, как отступали в таких случаях в их семье все, это уже стало своего рода традицией; но оставшиеся без ответов вопросы продолжали ее мучить. Она не могла примириться с тем, что существует такое, чего она никогда не узнает. Ее мозги были не так устроены.
В конце концов не кто иной, как Няня, отчасти примирил ее с этой реальностью.
— Перестань терзаться, Шарлотта, — заявила она, — ты похожа на собаку, которой не дали кость.
— Дали, Няня, — автоматически ответила Шарлотта.
— Нет, не дали, — возразила Няня. — Нет там никакой кости. — И добавила: — В конце-то концов, твоя мать умерла. Так гораздо лучше.
Шарлотта поняла, что хотела сказать Няня: лучше не то, что обоих ее родителей больше нет в живых; лучше просто оставить все как есть, в покое.
Она поцеловала Няню и обещала, что постарается последовать ее совету.
Чарльз Сейнт-Маллин заявил, что, по его мнению, Шарлотте нужно предпринять какие-нибудь конструктивные шаги, для того чтобы скрасить свое одиночество в Нью-Йорке, а для начала протянуть если не оливковую ветвь, то хотя бы листок Гейбу Хоффману. Шарлотта ответила, что она лучше умрет; Чарльз поцеловал ее и заметил, что подобным образом никому еще ничего скрасить не удавалось.
Но по крайней мере в «Прэгерсе» дела у нее шли прекрасно. Теперь она стала вице-президентом и работала весьма успешно. У нее была своя команда, насчитывавшая одиннадцать человек, и она руководила ими если и не всегда тактично, то, во всяком случае, мастерски и добиваясь должной отдачи. Пит Хоффман был о ней самого высокого мнения. Как и Фред III, у которого вдруг снова откуда-то взялись силы, и он опять стал приезжать в банк по меньшей мере дважды в неделю, обычно к середине дня, и подолгу сидеть на работе, вмешиваясь в дела всех отделов, вынуждая людей тратить массу времени зря, а потом возвращался домой и заявлял Бетси, что не представляет себе, во что превратится банк, когда он окончательно уйдет в отставку.
Фредди старался выжать из довольно паршивого места, на которое угодил, максимум возможного и держался на удивление неплохо: он понял, насколько ему повезло, когда его не выгнали из банка вообще, а потому примирился, по крайней мере на какое-то время, со своим положением и просто работал изо всех сил. Все его убеждали, что рано или поздно его восстановят как минимум в качестве младшего партнера, что Фред уже высказывался в том смысле, что, дескать, Фредди сбили с верного пути, воспользовавшись его чрезмерным честолюбием; однако Фредди держался и действовал так, будто совершенно не верил подобным разговорам. Он стремился нагнать упущенные время и возможности, пока дедушка еще не ушел в отставку, и по нему было видно, что эта гонка дается Фредди очень нелегко.
