Диана Машкова - Парижский шлейф
Мария Степановна стояла рядом с той самой дамой, которая пожалела ее аспирантку после доклада и великодушно наградила ободряющим «pas mal». Женщины озабоченно смотрели на Настю: вокруг губ у той явно обозначился белый треугольник, взгляд потерял ясность, щеки побледнели. Вот только проблем перед самым отлетом не хватало! Ну, ясно же – девочка сама себя довела, терзаясь постоянными мрачными мыслями из-за какого-то мерзавца. Так и до нервного срыва замучить себя можно!
– Познакомьтесь, – Мария Степановна перешла на французский язык, когда Настя оказалась достаточно близко, – Настя – моя аспирантка, мадам Элен Дюваль – профессор кафедры литературы XIX века. Лучший специалист по Бодлеру и символистам.
– Je suis tres contante de vous…[7] – Настя не успела договорить фразы до конца – в глазах потемнело, сознание поплыло, потолок мощным прессом навалился сверху.
Через секунду она лежала под ногами двух перепуганных дам, которые бессмысленно причитали, широко распахнув от ужаса глаза и прикрыв ладонями рты. Кто-то из присутствующих догадался вызвать врача.
Настя очнулась только через сутки в белой, до рези в глазах, палате. Вокруг было тихо, как в склепе: ни тени, ни движения. Лишь безмолвно капала в длинную узкую трубку прозрачная жидкость, которая скапливалась внизу и осторожно, через тонкую иглу, проникала в вену. На прикроватной тумбочке Настя разглядела черную кнопку с нарисованным на ней человечком – как в самолете – и, осторожно вытащив свободную от иглы руку из-под одеяла, нажала ее. Через несколько минут в дверях появилась улыбающаяся медсестра в светло-голубом медицинском костюме. На ее лице сияла такая искренняя радость, будто она увидела перед собой старинную подругу, с которой не встречалась тысячу лет.
– Bonjour, mademoiselle! Je m'appelle Adele. Comment sa va?[8] – Девушка быстро проверила капельницу и снова лучезарно улыбнулась Насте.
– Sa va[9], – шевельнула губами Настя. Она чувствовала себя вялой и уставшей, но зато ее не мучили больше ни головокружение, ни боль.
Она еще раз осмотрелась вокруг и только сейчас поняла, что лежит в отдельной палате, с телевизором и собственной туалетной комнатой. Настя испуганно вздрогнула: ее аспирантская страховка уж точно не включала подобных излишеств. Поймав на себе вопросительный взгляд пациентки и тут же правильно его истолковав, Адель простодушно улыбнулась.
– Vous avez bon ami![10] – радостно, с теплотой во взгляде, произнесла она. – As-tu faim?[11] – перешла она на «ты».
– Non, – Настя отрицательно покачала головой. – Non, merci. – Адель укоризненно покачала головой и вышла за дверь – наверное, все-таки отправилась за едой. А Настя поежилась от вновь накатившего приступа страха – оплатить ее лечение во французской клинике мог только Сергей Сергеевич. Николай умер, у родителей таких денег нет, да и Адель говорила именно про «друга». Больше некому. Но как же, как он узнал?! Кто помог найти ее в этом чертовом Париже?! Неужели Стае испугался за себя и выдал ее с головой? Хотя и он ведь не знал, что она улетела. Надо бежать! Настя попыталась встать с постели, но смогла только оторвать голову от подушки, да и это удалось ей с огромным трудом.
Адель вернулась моментально с подносом и, посмотрев на внезапно вспотевший лоб пациентки, озабоченно нахмурилась. Пока измеряли температуру, Настя выпила стакан воды – больше, как ни старалась Адель, ничего проглотить она не смогла – и обессиленно откинулась на подушки. Медсестра молча собрала нетронутые тарелки с едой и вышла из палаты. А Настя заплакала от отчаяния: теперь только оставалось ждать, когда Сергеич пришлет за ней своих головорезов. И все начнется сначала. Она знала, что не выдержит больше ни часа, ни дня и единственным выходом будет покончить с собой. Измученная страхами и мыслями, она провалилась в тяжелый сон.
Разбудил ее стук открывающейся двери, в палате послышались шаги и приглушенные голоса. Настя лежала, боясь пошевелиться и открыть глаза. Она не сомневалась, что стоит только разомкнуть веки, как перед ней возникнет гнусно ухмыляющееся лицо самого Сергея Сергеевича или кого-нибудь из его мордоворотов-телохранителей, которых он держал в таком бесчисленном количестве, что Настя даже не пыталась запомнить их имена. Она почувствовала, как кто-то присел на стул рядом с кроватью, вся сжалась – сердце стучало бешено, взахлеб, – и ощутила мягкое прикосновение теплой ладони к своей руке. Настя узнала бы твердые пальцы Сергеича из тысячи, из миллиона. И ее сердце, наверное, тут же остановилось бы. А эта ладонь была неожиданно приятной на ощупь. Настя наконец решилась и открыла глаза. Перед ней сидела профессор Элен Дюваль.
Сердце успокоилось, возвращаясь к привычному ритму, Настя слабо улыбнулась и тут же постаралась отвести взгляд. Она не хотела, чтобы мадам Дюваль угадала в нем позорное прошлое. Если уж собственные родители не могли простить ей малую часть того греха, который она в действительности совершила, что скажут чужие люди?! Она стала другой, ее место среди неприкасаемых! Все хорошее, что было в жизни, закончилось в один миг – когда она переступила порог дома Сергеича. Теперь ей оставалось только страдать и прятаться от людей. Настя закрыла лицо руками, в мозгу, с навязчивостью ударов манометра, пульсировало только одно слово – «проклятая».
– Как ваши дела? – шепотом спросила Элен, словно Настя все еще спала и она боялась ее разбудить.
– Кажется, лучше, – отчего-то так же шепотом ответила Настя. И совершенно не к месту вспомнила, что одну из любовниц Бодлера тоже звали Дюваль. Странное совпадение: Элен не была похожа ни на безжалостную сердцеедку, ни на женщину-вамп, какой описывал поэт свою роковую возлюбленную.
– Это хорошо, – кивнула мадам, – а я вам принесла письмо от Марии. Она очень переживала, что оставляет вас в таком состоянии одну, но ничего не могла поделать. Группа.
– Я понимаю, – сказала Настя, глядя на одеяло под своим подбородком. Было тяжело ощущать заботу другого человека, прекрасно сознавая, что ты этого недостоин, что, как только правда выйдет наружу…
– Успокойтесь, – Элен перестала шептать и сжала Настино запястье в своей ладони, – здесь вас никто не обидит.
Потом она отняла руку, раскрыла сумочку и, вытащив сложенный вчетверо лист бумаги, протянула его Насте. Та опасливо развернула письмо и стала читать. Мария Степановна нервным почерком писала о том, что ужасно переживает за Настю, что считает своим долгом остаться в Париже до ее выздоровления, но вынуждена уезжать: на ней десять человек аспирантов и студентов, которых в целости и сохранности нужно доставить домой. Она бы придумала что-нибудь, несмотря на это, и осталась, но на выручку пришла мадам Дюваль. Эта милая женщина пообещала заботиться о Насте, как о собственной дочери, оплатить ее лечение, а после отправить домой. В конце письма Мария Степановна просила позвонить сразу же, как только появится возможность, – она не решила, стоит ли волновать ее родителей, которые только зря начнут метаться и нервничать, не имея возможности вылететь в Париж, а потому, прежде чем связаться с ними, будет ждать Настиного звонка.
