Соседи (СИ) - "Drugogomira"

От которых пришлось отказаться. Какие балеты, когда Уля продолжает угасать буквально на глазах? Вчера к Надиному огромному облегчению заявила, что едет в центр «погулять», а вернулась в ночь – с мокрым опухшим лицом, растрёпанная и задраенная на семь замков. Восьмой повесила на дверь в свою комнату. Час рыдала в подушку, не откликаясь на стук и уговоры открыть. Увещевания и призывы перестать убиваться вновь ни к чему ни привели. А сегодня с утра всё продолжилось. Время наедине с Ульяной рождало в Надежде отчётливое ощущение горения в пламени ада.

Что делать, как помочь, не знала. Улины истерики оставляли душу в состоянии раздрая: внутри пышно разрасталось чувство вины за содеянное, а в голове крепло убеждение, что, пойдя на разговор с Егором, уберегла дочь от непоправимого. Ведь всё так! Что случилось бы с Улей, поиграйся сосед в «любовь» чуть дольше? С крыши бы сошла! Не стало бы Улечки…

От мыслей о том, к чему его баловство могло привести без её вмешательства, в душу колючая проволока вонзалась, мозг переставал соображать хоть как-нибудь, и давление взлетало в космос. Сколько раз за этот месяц Надежда молилась – не счесть. Сколько раз отказалась от мысли о вызове скорой, боясь, что её упекут в больницу, и Ульяна на неопределенный срок останется дома совсем одна – с десяток. Пару дней назад даже к психологу предложила ей обратиться, а в ответ встретила лишь укоризненный взгляд. И как только у родной матери повернулся язык сравнить её этим деспотом?! С отцом!

Нонсенс!

А в лицо одни лишь попрёки летят. Они же не понимают ничего… Никто! Не видят ужаса, который происходит.

Всё-таки попросит Зою оформить ей больничный и будет рядом с дочерью. Будет, потому что Улино состояние с каждым днем пугает всё сильнее. Будет, пусть Ульяна и оградилась, и показывает всячески, что пока мать необъятного масштаба её трагедии не разумеет, доступ к сердцу закрыт. Пусть избегает. Избегает, да. Как ни больно, а признать этот факт придётся. Вот и сейчас – ушла во двор «проветрить голову», несмотря на то, что погода к прогулкам не располагает абсолютно. С тех пор, между прочим, целых полтора часа минуло, а эта упрямица всё не возвращается. Ведь, небось, всю задницу там уже себе отморозила, но, видимо, перспектива заболеть не пугает её так, как мамины «нотации».

Боже, где же её маленькая, покладистая, ласковая девочка? Оперился её птенчик. Дети взрослеют так быстро. Глазом не успеваешь моргнуть – и вот они уже большие. И считают, что теперь вправе огрызаться, смотреть волком, хлопать дверью прямо перед носом и запираться на все замки. Не желают прислушиваться к опыту. А для чего ещё нужны родители, если не для того, чтобы своим отпрыскам его передавать? Нет, они вырастают и думают, что отныне умеют сами. Перестают ценить. Съезжают и забывают.

Невесёлые мысли вновь оккупировали отяжелевшую голову, как вдруг…

Душераздирающий плач навзрыд прорвал бетонные стены, закупоренные стеклопакеты, решетку грудной клетки и податливое сердце. Забыв про давление и раскалывающийся череп, Надежда подскочила с дивана и опрометью бросилась в Улину комнату, к выходящему на подъезд, покрытому мелкими каплями осеннего дождя окну.

Да, это была она – её дочь. Согнулась пополам на лавочке рядом с какой-то столетней старушкой, что поглаживала её по спине. Близоруко прищурившись, Надежда попыталась разглядеть лицо незнакомки, однако пуховый платок и поднятый ворот куртки мешали прийти хоть к каким-то выводам. Взгляд вцепился в Улины сотрясающиеся плечи и несуразный розовый пуховик её неожиданной спутницы, старческую руку на дочкиных лопатках. Всё, что слышали уши – перемалывающие внутренности неудержимые безутешные рыдания. Всё, о чем успела подумать голова:

«Что эта старая карга ей наплела?!»

Это уже слишком! Наспех одевшись, влетев в первое попавшееся под руки пальто, в единственные спасённые от посягательств кота сапоги, Надежда кинулась за порог в непоколебимой уверенности, что необходимо немедля забрать Ульяну домой. Волоком потащит! Через «не хочу»! Это ж надо! Это ведь похоже на самый настоящий нервный срыв! Это же сейчас нужно скорую вызвать, чтобы сделали хоть что-нибудь, что-нибудь вкололи! Это же… Плач стоял в ушах, пока Надя трясущимися руками запирала дверь, неслась с лестничных пролетов вниз, пока распахивала тяжёлую железную дверь подъезда.

— Ульяна! Что стряслось?!

Ответом стала резко наступившая тишина. Дочь, которую от неконтролируемых рыданий только что буквально наизнанку выворачивало, замерла вдруг и затихла. Но не разогнулась, лишь спина напряглась пуще прежнего. А бабулька, в которой Надя признала наконец соседку из второго подъезда, вперилась в неё полным осуждения взглядом. В бледных серых глазах читалось, что старушка знает о её никчемной жизни абсолютно всё. Или в своём граничащим с безумным состоянии Надежде это лишь мерещилось. По коже побежал мороз.

— Уля! — падая перед дочерью на колени, воскликнула она. — Посмотри на меня! Отвечай! В чём дело?!

Её ребенок упрямо отказывался поднимать голову, но уши всё-таки смогли различить слетевшее в коленки еле слышное:

— В… В Е-егоре… Мама, ты…

«Господи Боже! Опять двадцать пять! Снова он! Когда это кончится?!»

Резко распрямившись, Надежда обречённо вздохнула и закатила глаза. Свинцовое небо, что стелилось сейчас над землей плотным покрывалом и давило на плечи, ответ давать не торопилось.

— Ну, понятно! — не справившись с рвущимся наружу раздражением, воскликнула Надя. — В ком же ещё, в самом деле?! Могла бы и догадаться! Домой! Быстро!

— Что тебе понятно?! — вскинув голову, вдруг как полоумная заорала Уля. — Что? Что ты о нём знаешь?!

От нежданной агрессии, от услышанного и увиденного на перекошенном лице Надежда опешила, на секунды потеряв любую связь с реальностью. Это ведь не её дочь… Её дочь не может смотреть на мать с отвращением. Её Уля не умеет ненавидеть…

Это Ульяна… Без сомнений, это она…

— Да всё я знаю! — так до конца и не опомнившись от испытанного шока, вскричала Надя. — Всё! Как ты со мной разговариваешь? Уля?! Что на тебя нашло?

— Ничего! Ты! Не знаешь! Ты… Ты… Он… А ты! Ты… Ты…

«Что? Что “я”? Ну что? Ты же не в себе!»

Надрывный голос срывался и, сдаваясь, затихал. Уля икала, задыхалась, ей не хватало воздуха на связную речь. Но в красных, опухших от слёз глазах полыхала низвергающая в Преисподнюю ярость и неприкрытая неприязнь. Сатанинское пламя. Надежда в ужасе отшатнулась, и слабая рука невольно вскинулась осенить себя крестом. В её дочь вселился бес… А другие глаза, выцветшие и холодные, продолжали смотреть с укором и презрением.

Что здесь происходит?!

— Крестишься? — угрожающе проскрипела старушка. — На свою душу дважды грех взяла. Две невинные убила. Не отмолишь, Наденька. Не поможет тебе крест.

«Что?.. Что вы несёте?.. Замолчите! Немедленно!»

Отчуждённый, лишённый последних отсветов любви взгляд дочери застыл на лице, намертво пригвоздив к качающейся земле. А сердце покрывалось ледяной коркой мучительного осознания.

— Это правда?.. Мама?.. Отвечай. Сейчас и тогда… Это… Ты?..

Ульяна не спрашивала – полыхающие огнём глаза утверждали. Только что прозвучал приговор. Слипшиеся губы разомкнулись, но звук наружу не шел: под истребляющими взглядами нескольких пар глаз горло стянуло, а язык прирос к нёбу. Закружившись и утонув в промозглом тумане, поплыло пространство. Остановилась жизнь. Прикрыв веки, Надежда пыталась найти точку опоры и удержать равновесие.

Всё тайное рано или поздно становится явным. Истина, от которой ей всегда было очень не по себе.

Нет смысла отнекиваться. Уля знает. Видит реакцию. Уля поняла. И теперь…

— Он бы тебя… — с трудом прорвав блокаду легких, выдохнула Надежда в никуда. — Ульяна… Я… Уля… Я пыталась тебя уберечь… — на налитых чугуном ногах сделала шаг к дочке, и коленки, подкосившись, вновь ощутили покрытый водой асфальт через тонкую ткань домашних брюк. Руки сами потянулись к ней.  — Он бы тебя растоптал… Он не может, не способен на…