Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
Я более не колебался и выдал Шарлю Гранду то, что уже давно беспокоило и щекотало мне нервы, то, что буквально вертелось у меня на языке:
— Это ужасно! Так вы ни во что не верите?
— Почему же? Верю, очень даже верю, в достоинства этого кускуса, например, дорогой Огюст. И не говорите мне, что сейчас вы можете поставить что-нибудь выше него!
— Любовь моя, — сказала Клеманс, — скажи и ты, что ты так думаешь.
Появление Мостаганема с еще одним стулом, инкрустированным слоновой костью, помешало мне стать клятвопреступником. В тот момент я был ни на что не способен, но у меня не было времени осыпать самого себя упреками и в результате испытать то небольшое удовольствие, которое я испытывал вследствие зловредности моего характера и склонности к самокопанию, которое помогало мне переносить все тяготы существования. Я услышал, что Мостаганем обращается ко мне:
— Я вижу, ты чем-то опечален, брат мой? Неужели тебе не нравится кускус? Или тебе не по вкусу, как размолота крупа? Но разве ты не ощущаешь в каждой ложечке, что ты подносишь ко рту, каждое зернышко? И в то же время разве не все зернышки одинаково хорошо проварены, нежны и мягки? Разве блюдо, поданное вам, не представляет собой восхитительное и возбуждающее единство всех составляющих его элементов? Разве они не превратились в единую субстанцию?
— О нет, конечно, оно приготовлено просто превосходно, божественно!
— Тогда я не понимаю, почему у тебя такой угнетенный, опечаленный вид. Если печаль твоя была вызвана дурной пищей, то я предпочел бы все бросить и удалиться на ту огромную свалку костей, что находится рядом.
Это заявление, содержавшее угрозу погасить огонь, пылавший под кастрюлями, все бросить и зарыть свои таланты в земле кладбища Пер-Лашез, вызвало бурный протест со стороны Шарля Гранда, возомнившего, что хозяин ресторана действительно способен совершить нечто подобное.
— Не будьте столь чувствительны и обидчивы, Мостаганем.
— Обидчив? Я? — воскликнул король кускуса.
— Я не хочу сравнивать вас с нашим прославленным поваром Вателем, который был настолько глуп, что пронзил себя шпагой из-за того, что подал к королевскому столу рыбу… гм… гм… не самой первой свежести…
— Я знаю вашу историю, — сказал Мостаганем. — Но если я не забываю о прошлом, если я и не вычеркиваю его из памяти, то, брат мой, можешь мне поверить, только будущее имеет для меня значение, а поэтому в первую очередь меня волнует и интересует настоящее, а именно то, что я принимаю вас у себя и вижу, как вы все улыбаетесь. Да будет доволен этим Аллах!
Я был оглушен, ошеломлен потоком этой свободной, витиеватой, бойкой речи, изысканной и, как бы это выразиться… «вкусной»… в замысловатых фигурах которой чувствовался тонкий ум и ощущался еле заметный привкус горечи. Забота о гостях делала честь Мостаганему. Увы, мог ли я знать, что он еще не усвоил всех неписаных правил нашего поведения, из которых самым необходимым и обязательным для соблюдения я считаю (как и все мы) скромность и умение хранить тайну! Так вот, Мостаганем прищурил глаза, а они у него очень походили на женские, — и вновь обратился ко мне. В тот же миг я понял, как должны выглядеть библейские ангелы-губители.
— Ты был так весел, брат мой, в последний раз, когда я видел тебя за этим столиком с той молодой особой (да покровительствует ей всегда Аллах!), которой ты целовал ручки после каждого кусочка пищи и сделанного глотка вина. Она была очень легко одета, а ее губы были столь полны и соблазнительны, что создавалось впечатление, будто она обнажена в гораздо большей степени, чем это было на самом деле… О, казалось, она в прямом смысле сошла со страниц одной из тех пленительных любовных поэм, что составляют славу ислама, и теперь, когда она от меня далеко, ее образ мог бы вдохновить меня на создание такой поэмы! Видимо, она не смогла сопровождать тебя сегодня вечером, и господин Гранд, проявив чуткость и такт, чтобы как-то и смягчить, и возместить твою потерю из-за ее отсутствия, поместил между тобой и собой другую красавицу, чья красота совсем иного рода! Позвольте мне склониться перед ней в поклоне, мадам, и почтительно приветствовать вас, но каждый человек незаменим. Так что же с ней случилось?
Клеманс повернулась ко мне, а Шарль Гранд в удивлении широко раскрыл глаза, так что брови у него поднялись домиком.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — пролепетал я, и в своем недоумении я был вполне искренен.
Мостаганем мог бы на этом остановиться и признать, что он ошибся, приняв за меня кого-то другого, но он упорно продолжал гнуть свою линию:
— На вас был этот же галстук с фригийским колпаком. Вы его распустили, а она снова завязала и затянула узел как раз в тот момент, когда я подал счет.
— О ком он говорит? — спросила Клеманс.
— Когда она пила вино, она постоянно издавала легкие вскрики изумления, как благовоспитанная барышня, — сказал Мостаганем. — А пила она все время, что провела за столом, маленькими глоточками, и ее золотой крестик ударялся о край бокала и нежно позвякивал, как колокольчик. Ах, признаюсь, я сожалел, что она была не из наших, не из арабок… Вы видите сами, как она мне запомнилась, но, быть может, для вас она была всего лишь обычной девицей, каких здесь так много? Мы называем таких девиц пташками на один вечер. Вполне естественно, мужчина всегда выглядит так, будто знает их всю жизнь. О Аллах! Вы чувствуете? Пахнет паленым! Этих индусов ни на минуту нельзя оставить одних! Им обязательно надо что-нибудь сжечь! Они гладили скатерти на завтра…
С этими словами Мостаганем исчез за занавеской из жемчужных нитей. Шарль Гранд держал за руку Клеманс, явно намеревавшуюся второй раз за сегодняшний вечер подняться из-за стола и уйти. Из-за занавески вырвалось облачко аромата иланг-иланга и горелого жира, и перед нами, окутанный этими запахами, предстал один из индусов, принесший нам небольшой металлический кубок, очень искусно сделанный, своеобразную миниатюрную тюрьму, где томился счет, показавшийся нам просто невероятно огромным. Шарль Гранд «выпустил узника на свободу», то есть оплатил счет.
Никто из нас троих не испытывал желания отправиться домой. Тяжелая и мощная машина скользила по пустынным ночным улицам, как какой-нибудь бродяга-полуночник или муниципальный служащий, призванный наблюдать за порядком. Нам необходима была тишина, нам настоятельно требовалось молчание, великое молчание, сродни тому, что воцаряется за столом, за которым собрались члены правительства, переживающего глубокий кризис. Было два часа ночи, и мы куда-то ехали на авось по Парижу, отдыхавшему от дневных трудов. Даже вокзалы были закрыты. Городские площади прикрывали глаза-окна веками-ставнями и спали, иногда во сне словно потягиваясь. Все, буквально все, казалось, улеглось спать и раскинулось в блаженной истоме. В этой огромной черной витрине, в которую превратился город, не осталось ничего, кроме длинных рядов-коридоров самоуверенных и нахальных уличных фонарей, и мы… мы чувствовали себя так, как взломщики-неудачники, обманувшиеся в своих ожиданиях. Не говоря ни слова и не испытывая никаких желаний, мы позволяли Шарлю Гранду делать все, что ему вздумается: сворачивать направо, потом налево, потом опять направо, углубляться в хитросплетения незнакомых улиц, проезжать по неведомым кварталам, где я, например, внезапно понял, почему по-французски «кварталами» иногда называли казармы, места расположения воинских частей; мы выехали из одного квартала (или казармы), чтобы оказаться в другом (или другой), где иногда мелькали чьи-то тени, казалось, несшие караул, но нас никто не окликал, никто ничего у нас не спрашивал… Как я уже сказал, все улеглось спать, все вытянулось в длину: земля, фасады зданий, разочарования, тревоги и страхи. Что такое страх? Это движение катящегося по лабиринту шарика, это стук, производимый этим шариком, а если говорить иначе, то страх — это блуждание человека по лабиринту. К трем часам ночи, когда мы уже в который раз спрашивали себя, удастся ли нам когда-нибудь выбраться из этих улиц-траншей, удастся ли нам найти дорогу в этой безлунной ночи, где-то около Рейи властный призыв луча света, ударившего из включенных фар и направленного нам прямо в лица, заставил нас остановиться. Ночь утратила всю свою магию, и из ставшего вдруг обычным и даже пошловатым фургончика вылезли полицейские:
