Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
— Поедем к Мостаганему, — решил он.
И мы отправились на другой конец Парижа, к кладбищу Пер-Лашез. Когда мы вышли из машины, нам вдруг показалось, что звезд на небе в этом месте гораздо больше, чем в других уголках города. Заведение Мостаганема находилось в двух шагах и являло взору с фасада причудливое зрелище смешения стилей: деревянные арки в мавританском стиле были украшены неоновыми лампами, озарявшими все вокруг холодным призрачным светом. Мы вошли, и нас тотчас же окутало облако запахов жареной баранины и пряностей, к которым примешивался еще и запах благовоний, в основном ладана. Откуда-то доносились мелодичные звуки флейты и ритмичные звуки тамбуринов, по стенам плясали рыже-медные сполохи. Свет был не ровным, а каким-то переливающимся мутновато-опаловым, словно наплывал такими же облачками, как и вязкий жар. Какой-то веселый, жизнерадостный, улыбающийся крепкий парень в белой арабской шапочке на макушке раскрыл объятия, увидев входящего Шарля, и его широкая белая рубаха раздулась подобно парусу, которым он словно окутал нашего друга, когда обнял его.
— Какая честь! Какая радость, брат мой! — залопотал хозяин.
Зал был полон. Владелец ресторана повернулся в сторону компании парней, игравших в микадо за ближайшим столиком; он подал им какой-то знак, и они безропотно поднялись и отправились на кухню, где и скрылись за занавеской из частых нитей искусственного жемчуга; хозяин предложил занять их места, сесть на настоящие стулья, разительно отличавшиеся от всех остальных своих собратьев в заведении, а именно от плетеных стульев.
— Такие же я видела в лавке Пенни Честер, — сказала Клеманс, — я их очень хорошо помню: с высокими спинками, витые, с гнутыми ножками и подлокотниками, изукрашенными инкрустациями из слоновой кости; они стояли в глубине магазинчика, и Пенни любила на них сидеть и пить чай; она уверяла, что именно так ей лучше всего. А чай всегда готовила я.
— Клеманс, — сказал я, — забудь, ради бога, Сюзанну Опла, Саманту, забудь о тех услугах, что ты им оказывала, а также о тех, в которых ты им отказывала. Странно, что ты заговорила о ней сегодня; странно и то, что продолжаешь о ней вспоминать до сих пор.
— Я не могла их больше видеть…
— Вы говорите о стульях, — уточнил Шарль.
— Да. Однажды я выставила их на тротуар перед лавкой, чтобы их выкрасить. И что же вы думаете? Пока я доставала банку с белой краской, они исчезли! Испарились!
— Быть может, кто-то выкрасил их такой краской, что они стали невидимыми? Я пошутил, извини меня, Клеманс. В этом нет ничего удивительного. В нашем мире, где царят низменные нравы и чувства, все перемешивается, все меняется местами, в том числе покупка и кража. Случается же мне находить фразу из одной книги в другой. Как говорится, один и тот же стул, но в другом жилище… а порой случается найти и целый абзац, так это уже, пожалуй, не украденный стул, а целое кресло. Есть настоящие специалисты по такому роду краж, и очень даже известные. Кстати, я даже задумал было учредить премию за успех в сем литературном жанре, но почему-то моя идея никого не захватила и не развеселила. Должно быть, я заблуждался или меня смутил какой-то злой дух… Но раз они тебе так не нравятся, попроси Мостаганема их поменять, вот и все.
— Нет, не надо, ведь он нам предложил лучшее, что у него есть, — сказала Клеманс. — Не станем его обижать.
Мостаганем и два его официанта, походившие на индусов, с пышными, умащенными благовонными маслами и потому сладострастно пахнувшими бородами, принесли вино, мясо на вертеле, бульон в пиалах, кускус, горох, виноград и острый соус.
— Но на каком языке вы с ними изъясняетесь? — осведомился у хозяина Шарль Гранд.
— На смеси берберского и английского, причем на том диалекте, что распространен в Батавии. Они обучались ремеслу в Роттердаме, у моего брата, но он не мог выносить их запаха, вернее, запаха иланг-иланга, которым от них так и несет, — их мать, оставшаяся на Молуккских островах, присылает им посылки.
— Вы купили эти стулья в Париже? — спросила Клеманс.
— Да, на Блошином рынке.
Когда Мостаганем повернулся и отошел от нас, Клеманс заявила, что этот человек намного нас опередил и сейчас уже находится в будущем, которое он нам, так сказать, «дает попробовать на вкус и на ощупь», то есть знакомит с колоритом и манерой говорить. Она обратила свой взор к потолку, с которого свисали светильники в форме клеток, заполненных разноцветными лампочками, размером не больше чем птички колибри. Она вздохнула:
— Будут ли писатели будущего писать любовные романы? И как будут печататься книги? Как они будут распространяться? А главный вопрос состоит в том, как будут в будущем размножаться люди? Захотят ли они и смогут ли грезить о прекрасных принцах и невинных пастушках? Будут ли подобные мечты созвучны тогдашнему образу жизни? Будут ли они с ним совместимы? Будут ли тогда еще существовать рычаги управления обществом и людьми и будут ли существовать волевые, сильные духом люди, способные держать бразды правления в своих руках?
— Вот видите, Шарль, — воскликнул я, — совершенно незачем заставлять Клеманс давать интервью, отвечать на вопросы журналистов, ведь она их боится и избегает. Стоило ей оказаться в телевизионной студии, как она тотчас же оттуда сбежала и теперь пребывает в отвратительнейшем настроении.
— Да не волнуйтесь вы так. Будем жить одной минутой, будем наслаждаться тем, что имеем сейчас, вот, к примеру, хоть этим кускусом, он превосходно приготовлен.
Шарль слегка задел мою тарелку ложечкой, которой он накладывал на мясо остро пахнувшую перцем приправу, и добавил:
— Что бы ни делала Клеманс, удача всегда сопутствует ей. Во всех газетах, где имеются рубрики, посвященные событиям в мире литературы, завтра будут напечатаны ее фотографии, вернее, уже сегодня утром.
— Я вовсе не хотела устраивать скандал, — протянула Клеманс.
— Никто в этом и не сомневается, дорогая, но каждый в глубине души полагает, что вы просто обязаны его устроить, и потому все только и ждут подходящего момента. Вы входите в узкий круг счастливчиков, которым все удается, от проявления высокомерия и спеси до неверного шага, ошибки. Я не говорю, что у таких людей с самого начала не было ничего, что бы их отличало от простых смертных. Вы талантливы. Вы сейчас — первая среди первых в этом жанре, в котором всякий считает себя способным преуспеть. Но что же происходит, когда эти всякие и каждые пытаются поработать в этом жанре? Они усыпляют нас на первой же странице, или же, если мы проявляем слишком большое упорство и продолжаем чтение, то, дойдя до второй главы, мы начинаем сердиться на самих себя за то, что видим себя на страницах книги такими, какие мы есть: жалкими типами, на десять минут уверовавшими в то, что счастье было бы возможно, если бы само понятие счастья не было бы так глупо. Но вы, Клеманс, как добиваетесь вы того, что, читая ваши книги, столь огромное число людей находит удовольствие в вере в возможность счастья? Это настоящее чудо! И это большая и редкая честь для представителя моей профессии, что я на протяжении своей карьеры один раз удостоился лицезреть настоящее чудо…
