Салли Боумен - Темный ангел
Бренди в самом деле оказался великолепным. Он обжег мне горло и согрел желудок. Я уставилась в рюмку, думая, говорить или нет.
– Если это вам поможет, – тихо начал Штерн, – примите во внимание мой возраст. Учтите мое… положение. Вряд ли вы сможете сообщить мне нечто, что удивит меня. Кроме того… – Он помедлил. – Вы знаете, что Френк говорил со мной. Не буду скрывать, что знаком с его надеждами – и с некоторыми из его тревог.
– Френк вам все рассказал?
– Нет необходимости так вспыхивать, дорогая. Френк Джерард, в чем, я не сомневаюсь, вы уже убедились, и очень откровенен, и – для его возраста – очень скрытен. Ни о вас, ни о ком из ваших близких он не сказал ничего такого, что не мог бы сказать вам в лицо. Тем не менее я позволил себе сделать несколько собственных выводов. Так почему бы вам не поделиться со мной тем, что вас беспокоит? Вам не стоит волноваться: пусть даже вы будете говорить о моей жене, это не причинит мне ни боли, ни тревоги.
Эта последняя ремарка, думаю, не отвечала правде. Я не сомневалась, что Штерн испытывал боль, когда я говорила о Констанце, – я видела тень печали в уголках его глаз. Тем не менее мне пришлось причинить ее, я отчаянно нуждалась в его совете. Теперь я понимаю, что вопрос, который я задала ему, был тем же самым, которым я мучаюсь всю жизнь: Констанца – кто и что она такое?
Я не стала излагать ему историю с близнецами Ван Дайнемами или о моменте в ее гостиной, когда ко мне пришло озарение. Все, что я говорила, касалось лишь способности Констанцы к фантастическому искажению действительности. Я попыталась рассказать, как она вмешивалась в наши с Френком отношения; я пыталась объяснить, с каким мастерством она умеет выворачивать истину наизнанку; я пробовала говорить о самом главном: когда я с Констанцей, то теряю представление о себе самой.
Штерн внимательно выслушал меня до конца.
– Вы видите, – наконец сказала я, – я очень люблю Френка. Но я люблю и Констанцу. И вижу, как она заставляет меня делать выбор между ними. Она будет усиливать противостояние. И я боюсь, я очень боюсь этого.
– Я понимаю, – после долгого молчания сказал Штерн. Он рассеянно обвел взглядом комнату, словно пытаясь что-то решить. Молчание длилось так долго, словно он забыл о моем присутствии. Но когда я была готова сказать, что мне пора идти, он поднялся.
– Выслушайте меня, моя дорогая, – сказал он. – Я расскажу вам одну историю.
* * *Не сомневаюсь, что Штерн никогда и никому не рассказывал эту историю. Думаю, он поведал ее ради самого себя и ради меня, словно она содержала истину, к которой он хотел в последний раз присмотреться. Этого он не говорил: завершив повествование, он бросил небрежное замечание: он бы не хотел, чтобы эта история повторилась. На минуту мне показалось, что он сожалеет о своей откровенности.
Перегнувшись затем через столик, он взял мои руки в свои. Он держался с тем же неподражаемым достоинством, но спокойствие покинуло его: лицо было искажено едва не страданием, проистекавшим из глубоко скрытых эмоций.
– Вот как и почему кончился мой брак, – сказал он. – Я рассказал вам об этом, потому что искренне восхищаюсь вашим другом, который только что оставил нас, и потому, что, насколько я убежден, вы не должны медлить. И если дошло до выбора, то вы его должны сделать. – Он помолчал. – Рассказал я вам об этом и в силу единственной причины: оба мы столкнулись со сходными трудностями. И какие бы ни были обстоятельства, несмотря ни на что, я всегда любил свою жену.
Позже, тем же самым вечером, я вернулась в квартиру Френка. И рассказала ему историю, что поведал мне Штерн. Он слушал меня в молчании, стоя ко мне спиной у окна, разглядывая ночное небо.
– Я знал, что Штерн любил ее, – сказал он, когда я закончила. – Он редко упоминал ее. Но я все равно знал.
– Она соврала мне, Френк. Теперь я это понимаю. И не по мелочи. А по-крупному. Ложь – это смысл ее существования. Она искажает самую суть того, что ее окружает. Она врала о моих родителях, о Винтеркомбе, о ссоре…
– Штерн объяснил тебе?
– Нет, он не стал. Но она все же врала. Все, что там произошло, не имело никакого отношения к деньгам. Она лгала мне о своем браке, о Штерне. Она врала о себе. У меня ощущение, что я ее совершенно не знаю. Я не понимаю ни как говорить с ней, ни как доверять ей…
– Я думаю, что ты уже и раньше догадывалась об этом. – Он повернулся ко мне. – Не так ли, дорогая?
– Может быть. Точнее, не столько знала, сколько угадывала. Не хотела знать. Отказывалась признавать.
Он сел рядом со мной и обнял меня за плечи.
– Это было необходимо сказать раньше или позже. Я еще на что-то надеялся, но теперь вижу, что этого не избежать.
Наступило молчание.
– Она изымала наши письма, – преодолевая свое нежелание, наконец сказал он. – И ты должна знать об этом, дорогая. Ты должна понять. И когда она врала тебе, это была самая худшая ложь из всех. Ты меня слушаешь? Я знаю, что прав. Она забирала письма.
Я не отрывала глаз от пола. Когда мне впервые пришла в голову такая возможность, когда я впервые догадалась? Я знала ответ на эти вопросы. Это произошло в ночь гибели Ван Дайнема, когда она легким кивком отпустила его брата, и я поняла: Констанце нравится разлучать людей.
– Я думала об этом, – сказала я. – Я даже хотела спросить ее. Но она бы начисто все отрицала, а доказать я ничего не смогла бы.
– Я знал, что она забирала их. – Он помолчал, сведя брови. – Каким-то образом я понял, что всегда это знал, с первой же минуты нашей встречи. Когда она поцеловала меня в тот первый день, помнишь? Все это полностью соответствует ее характеру.
– Не могу поверить. Я все еще не могу поверить. – Я с мольбой повернулась к нему. – Она же в самом деле любит меня, Френк.
– Знаю. И ни на секунду не сомневаюсь в этом. Но она разрушает все, что любит. – Он остановился. – Ты понимаешь – она уничтожит тебя, если ты ей это позволишь! Она оторвет тебя от меня и утащит в сторону – шаг за шагом. И сделает так тонко, так искусно, что ты ничего и не почувствуешь, пока не будет слишком поздно. Вот что может случиться, если ты ей это позволишь.
– Это неправда. – Я встала. – Ты не должен так говорить. Я начинаю чувствовать себя такой слабой.
– Ты не слабая, – решительно сказал он. – Но у нее есть одно большое преимущество. Ты пришла к ней ребенком. Ты знаешь, что говорят иезуиты? «Дайте мне ребенка, и я верну вам человека».
– И все же это неправда. Я не принадлежу ей.
– Нет, ты ее. Хотя бы часть тебя принадлежит ей. Когда ты сомневаешься в себе – это Констанца заставляет тебя сомневаться; когда ты знаешь, где лежит истина, но боишься признаться – это Констанца; когда ты сомневаешься в нас, когда ты сомневаешься во мне – это тоже Констанца.
