Твое имя - И Эстер

Вдоль улицы тянулись магазины одежды и продуктовые лавки, их товары были выставлены на всеобщее обозрение. Повсюду было так много всего одинакового. Но общий вид создавал зрелище красочного беспорядка, в котором я замечала случайные детали, включая мистическую пустоту, появлявшуюся на миллисекунды в глазах людей, когда они отворачивались от своих друзей и опускали взгляд на телефоны.

Я слезла с мопеда и перешла улицу. На земле лежала картонная фигура Муна в натуральную величину. Он был изображен стоя и махал рукой. Рядом стояли четверо других парней, охранявших вход в косметический магазин. Все были в кардиганах пастельных тонов и белых масках для лица, точь-в-точь как у меня. Конечно, только Мун обладал телесной диалектикой, чтобы знать, как вставать, и в то же время, как ложиться.

– Кто это? – спросила О, подходя ко мне.

– Это Мун, – ответила я.

– Но как ты можешь это утверждать?

Я не успела остановить ее. О наклонилась, ущипнула Муна за голову сбоку и сорвала верхний слой картона. Вместе с ним оторвалась большая часть его лица. Под ней была только коричневая гофрированная бумага. В ужасе от того, что она натворила, О повернулась ко мне, зажав лицо Муна двумя пальцами. Она была не в силах отпустить его, несмотря на то что находила это отвратительным. В этот момент из магазина вышел мужчина в форме, схватил картонную фигуру и бросил ее в кузов фургона, припаркованного у обочины. Мы с О заглянули внутрь: там было еще больше картонных фигур Муна, рядом с разорванными плакатами и засаленными коробками из-под пиццы с его изображением.

– Его убирают отовсюду, – ошеломленно сказала О. – Смотри, вот настенный календарь с Муном на предстоящий год. Его стирают даже из будущего. Что случилось? Почему тебе больше не разрешают с ним видеться?

– Он ушел из группы, – ответила я. – Возможно, он больше никогда не появится на публике.

– Значит, тебе больше некого любить?

– Мне никогда не нравились такие проявления Муна.

– Тогда что же осталось? – О настаивала. – Какие качества Муна правильные? Ты должна найти верный вариант, прежде чем уничтожат и их тоже.

Когда мы мчались на мопеде О, я посмотрела ей через плечо и увидела в зеркале свое лицо в белой маске. Я протянула руку и легко сняла высохший материал. Оказавшись на свободе, маска пронеслась мимо моей головы. Я оглянулась назад. Она была будто крошечный призрак, освещенный фарами. Воздух от потока машин, которые со стоном двигались вперед, не давал ей упасть на землю. Я повернулась обратно, приподнялась и прижалась своей скользкой щекой к щеке О. Мы решили просто заказать еду к ней домой. Мы кричали друг другу, обсуждая, что хотим съесть. В зеркале я видела четыре лица разного цвета, прижатые друг к другу. Наши волосы развевались на ветру как одна спутанная масса, наши рты вели громкую дискуссию. Я представила себе, будто бы мы оживленно спорим с черной ночью, в которую мы мчимся.

О жила на шестом этаже многоэтажки. Из прихожей мне был виден другой конец квартиры, где был балкон – огороженная площадка, едва вмещавшая сушилку, от одного конца до другого увешанную белыми майками без рукавов. Раздвижная стеклянная дверь была отодвинута, открывая этот странный маленький уголок – ни к селу ни к городу. В какой-то момент мне показалось, что балкон словно украдкой вторгся сюда из внешнего мира, будто бы соседняя квартира изгоняла эту крошечную комнату, медленно выталкивая ее из своих стен. Дальше, в темноте, были видны освещенные окна многоквартирного дома напротив.

Был слышен хор цикад. Их пение окутывало мои чувства, словно кольчуга, тонкая, но непроницаемая. В потоке общего треска я могла различить более тонкий звуковой рисунок: носовой подъем, три коротких повторения и жужжащий спад. На деревьях, росших у подножия многоквартирного дома, сидели сотни цикад.

– Я никогда не жила в месте, которое бы звучало так, как это, – выдохнула я с восхищением.

– Я уже даже не замечаю цикад, – отмахнулась О. – Они мне надоели. Что интересно, именно когда они внезапно замолкают, я резко просыпаюсь посреди ночи.

Когда мы прошли вглубь квартиры, то увидели женщину, лежащую на кожаном диване с закрытыми глазами. На плазменном экране без звука показывали вечерние новости. На женщине было черное платье без рукавов, открывающее восковой блеск ее плеч. О присела на край дивана и слегка встряхнула ее. Ресницы женщины, намазанные тушью, с трудом оторвались друг от друга, когда она открыла глаза.

– Ты весь день проспала, – укоризненно обратилась к ней О.

Женщина внимательно следила за ртом О.

– Тогда найди мне какое-нибудь занятие, – ответила она. Ее голос слегка дрожал, будто балансируя на тонком канате. – Что-то важное. Мне жаль, но я презираю хобби… Ты нашла работу?

О покачала головой.

– Постарайся найти хорошую работу, – продолжила женщина. – Такую, которая помогает людям.

– Я не из тех, кто помогает другим, – сказала О.

– У меня бесполезная дочь с вытянутым лицом, – размышляла женщина. – Иногда мне хочется, чтобы ты хладнокровно убила кого-нибудь. Тогда я могла бы доказать, что все еще люблю тебя. Я бы приносила тебе в тюрьму «Голуаз»… [10]

– Ты снова засыпаешь.

Мать О встала, расправила свое платье и исчезла в спальне. Она была даже выше О. Мы услышали, как она открыла окно. Затем еще одно. Стрекотание цикад стало громче. Мне пришлось повысить голос.

– Что она делает? – спросила я.

– Я не знаю, – произнесла О, с беспокойством наблюдая за дверью. – Мне жаль, что тебе придется терпеть этот шум. В прошлом году с ней произошел несчастный случай, и теперь она ничего не слышит. Но ее единственное желание – снова услышать стрекот цикад. Трудно поверить, что было время, когда она презирала этот шум… Она просто не могла к нему привыкнуть. Каждое лето он утомлял ее, и все ее ночи проходили без сна. Теперь она спит весь день напролет. – О сжала мою руку. – Пойдем, я покажу тебе, как я живу.

Ее комната была узкой, прямоугольной и без окон. По сути, это был коридор с кроватью. У стены стояли десятки картин разной степени завершенности.

– Ты пишешь картины, – удивленно заметила я.

– Нет, – ответила О. – Эти картины соизволили быть написанными мной. Вот насколько отчаянно они хотят существовать.

Самое большое полотно в комнате было почти до потолка и состояло из толстых черных мазков. Я подошла к картине, вспомнив повторяющийся сон, в котором я оказывалась в свободном падении сквозь темноту, настолько полную, настолько всеобъемлющую, что я даже не могла ощутить себя в движении и, следовательно, не испытывала страха.

– До того, как я начала писать, – начала О, – я тратила все свое время всего на три вещи: отвлекала себя, предотвращала ухудшение ситуации или делала одолжение человеку, который ничего для меня не значил. Для чего я это делала? Я мечтала положить свою жизнь к ногам сильнейшего убеждения, но не чего-то грандиозного, вроде религии или политического движения. Я отказалась участвовать в каком бы то ни было деле. Я хотела, чтобы страсть, которую я испытывала, была всецело моей, чтобы ни у кого другого не могло быть такой. Абсолютно моей, чтобы без меня и самой страсти не могло существовать. Я хотела получить абсолютное «да».

– Абсолютное «да», – повторила я. – На что ты говоришь «да»?

– Подумай о цикадах, – сказала О. – Существует жужжание цикад, как технический феномен звуковых волн. Тогда возникает тайна шума, его неистовая бесформенность. Ни одна из подобных вещей не может быть нарисована. Я рисую то, что находится между ними. Когда я рисую, я говорю «да» чему-то, с чем нельзя согласиться, и не согласиться тоже нельзя.

– Твое «да» – это «нет», растянутое во времени, – заметила я.

– Мун, наоборот, начинается с долгого «нет». Мун – это твое абсолютное «да».

Я отвернулась от картины и с удивлением обнаружила, что О стоит прямо у меня за спиной.