Твое имя - И Эстер

– Разумеется, я понятия не имею, кто ты, – согласилась она. – И я, конечно, не знаю, кем ты должна быть. Для меня ты останешься одной из многих людей, которых я не знаю. Моя единственная мера того, что ты продолжаешь существовать, – это непознаваемость. Если бы я тебя знала, у меня возникло бы искушение использовать это знание, чтобы произвести на тебя определенное впечатление. Нет, я не хочу, чтобы ты была кем-то, кем я тебя считаю. В любом случае не будь такой самонадеянной. Я доверяю своим подошвам больше, чем тебе. И они велят мне следовать за тобой.

После того как представление закончилось, мы остались на своих местах. Я спросила ее о длинном шраме, который шел параллельно ее ключице. Она оттянула в сторону ворот рубашки, чтобы показать, как шрам проходит через все ее плечо. Я представила, что шрам тянулся вокруг ее тела, пока не превращался в хвост. Шрам она получила после того, как упала с мопеда. Она попросила мужчину, ехавшего позади нее, прикрыть ей глаза, когда она мчалась по знакомой дороге, потому что она ужасно устала ко всему привыкать. Он был последним человеком, которого она по-настоящему любила.

– Несмотря на все, через что я прошла, я все еще думаю, что мое одиночество – это часть некоего формирующего характер пролога к радости единения, которое неизбежно ожидает меня, – сказала она. – Разве это не забавно?

Я искренне кивнула, не испытывая никакого желания смеяться.

Ее шрам был таким толстым, что я подумала, что она могла бы тренировать его, как мышцу, чтобы достичь спортивного совершенства. На ее ключицах блестели капельки пота. Одна капелька упала с края, задержалась и скатилась по гребню шрама вниз.

– Твоя боль трехмерна, – проговорила я.

– Давай перейдем к сути, – перебила она. – Расскажи мне о человеке, которого ты любишь. Но, пожалуйста, никаких голых фактов. Я хочу знать, какой колорит имеет его жизнь. Как меняется его тело, когда он слышит свою любимую песню? В какие игры пытаются играть с ним дети, когда он приходит? Расскажи о нем. Я не буду перебивать.

Большая часть того, что я рассказывала, была сбивчивой и туманной, с неожиданным добавлением крошечных деталей. Примерно через десять минут, расстроенная постыдной неадекватностью своих слов, я достала из рюкзака коробку с тридцатидневным уходом за кожей. На лицевой стороне упаковки были изображены лица пяти «Парней».

На них были надеты черные рубашки с глубокими вырезами, отчего белое свечение их кожи выделялось еще больше. Даже белки их глаз были не такими белыми. Я указала на Муна.

– Я видела его раньше, – заметила девушка. – Его изображения развешены по всему городу.

– И? Что ты думаешь?

– Он выглядит невозможным.

В упаковку входили два вида тканевых масок: первая с алоэ вера, которая повышает эластичность кожи и расширяет диапазон выражений лица человека, их использующего, и вторая с черным углем, который затемняет лицо, прежде чем сделать его белее, чем когда-либо. «Ты – это не твоя сухость, – было написано мелким шрифтом на коробке, – ты – это не твое кожное сало». Мальчики хотели сделать мир лучше, и они начали с моих расширенных пор.

– После того как я использую маску, – сказала я, – я чувствую себя чище, легче. Более свежей. Через месяц омертвевшие клетки сойдут с моей кожи, под ними останутся более сочные клетки. Тогда я буду ближе к той, кто я есть на самом деле.

– Ты выглядишь намного старше них, – Она взяла коробку и поднесла ее к моему лицу.

– Я – это не мои морщины, – пробормотала я.

Девушка отложила фотографию Муна, а затем просмотрела фотографии других парней. У нее сложилось впечатление, что на фотографиях изображено то, чего можно достичь при успешном прохождении программы ухода, и она хотела знать, на кого из мальчиков она в итоге будет похожа. Я вскрыла две упаковки: угольную маску для нее и маску с алоэ вера для себя. Там были отверстия для глаз, рта и носа. Она запрокинула голову, и я приклеила черную маску к ее лицу, потянув за уголки, чтобы волшебная формула хорошо распределилась.

Мы продолжали разговаривать в пустом театральном зале и старались как можно меньше искривлять губы, чтобы маски оставались на месте. Моя собеседница попросила называть ее О, «как букву». Этот звук составлял первый слог ее корейского имени, которое она отказалась раскрыть полностью. Она использовала букву О как изобразительное выражение своей надежды расшириться со всех сторон до бесконечности, и телом, и духом. Когда она спросила, какой буквой я хотела бы быть, я выбрала N. Если два зубца буквы M, словно две ноги, идеально передавали устойчивость Муна, то будто бы одноногая буква N должна быть мной, шатающейся.

– В любом случае, – сказала О грустным голосом, – какой смысл мне знать твое имя, если у тебя даже лица нет?

Казалось, что ее глазами на меня смотрит обугленный валун.

– Не дай себя одурачить, – ответила я. – Здесь, внизу, под маской, есть лицо.

– Это, должно быть, похоже на бал-маскарад, – задумалась О. – Это, должно быть, романтично. Но, честно говоря, ты выглядишь отвратительно в этой маске. Как будто ты выглядываешь из-за своего собственного лица.

– А когда я не выглядываю из своего собственного лица? – спросила я.

– Я начинаю верить в то, что эта маска – просто еще один отслаивающийся пласт твоей кожи. Там, под ней, раны. Мне пришлось бы подождать, пока твоя кожа снова отрастет и затвердеет. Только тогда я смогла бы поцеловать тебя в щеку.

О наклонилась, чтобы проверить свою теорию. Когда она была в дюйме от меня, она остановилась. И вздрогнула.

– Ты пахнешь как прекрасное дерево, но выглядишь как пациент отделения неотложной помощи, который уже никогда не будет прежним.

Мы мчались по городу в темноте ночи на белом мопеде О. Мы решили много времени проводить друг с другом, до тех пор, пока один из нас не нанесет другому удар в спину.

– Но если ты это сделаешь, я уверена, у тебя будет для этого веская причина! – крикнула я ей через плечо.

– Аналогично! – крикнула О. – Я счастлива, что мы достаточно доверяем друг другу, чтобы сделать возможным предательство. Не так уж много людей могут воткнуть мне нож в спину, даже если они хотят этого.

Я крепче сжала ее талию и заглянула через ее правое плечо. Мы все еще были в масках. В маленьком зеркале заднего вида я видела, что маска О высыхает и сворачивается по краям, обнажая ее подбородок. Но мне казалось, что я вижу ее шею, а не лицо, как будто ее лицом могло быть только то, что скрыто за маской.

Я понятия не имела, где мы находимся. Пока мопед на большой скорости приближался к месту, где мы могли бы поужинать, город раскрывался с безжалостным изобилием, открывая один многолюдный район за другим, гущу ослепительных деталей.

Когда я почувствовала, как желудок О сжался от голода под моими руками, в мое сознание, прямо под кожу, закралась еще одна мысль. Я ничего не понимала. В тот момент я переживала свое замешательство не как мерзкое внешнее давление – способное нарушить мое равновесие и ослабить меня, – а как тот опыт, который необходимо пропустить через свое тело. Свет огней на противоположной стороне дороги становился все ярче, и, когда показалось, что мои глаза, сваренные, словно яйца, больше не смогут выносить его, огни внезапно исчезли. Так огни воссоздали процесс тотального существования и полного небытия.

– Ты так хороша в быстрой езде! – крикнула я.

– Управлять мопедом – самая простая вещь в мире! – ответила О. – Сосредоточь свой взгляд на одной точке на горизонте. Не смотри больше никуда. Если в тебя вот-вот врежется грузовик, не обращай на это внимания. Если с неба падает самолет, не обращай на это внимания. Смотри прямо перед собой и выжимай максимум мощности. Не меняй курс. Мир изменится для тебя. Ты находишься в центре вселенной. Ты не можешь сделать ни одного неверного движения.

Мы были без шлемов, полагая, что, если мопед налетит на препятствие и нас отбросит, как ракеты, мы должны просто удариться о тротуар и взорваться. Когда мы, два всадника в масках, выехали на людную улицу, прохожие уставились на нас, раскрыв рты. О остановила мопед, сорвала с себя маску и сердито посмотрела на них в ответ. Она выглядела так, словно работала в угольной шахте. Ее перепачканное лицо было еще далеко от того, как должна выглядеть нормальная кожа, но пешеходы, казалось, испытывали облегчение от самого того факта, что она показала лицо.