Неверный муж моей подруги (СИ) - Хаан Ашира

Мы расцепляем руки и бежим — иногда в разные стороны, чтобы потом неминуемо встретиться в уже знакомых стенах. И по взглядам понять, что мнимая свобода снова оказалась тупиком.

Я верю ему.

И не верю.

Просто сейчас он отказывается искать выход.

А я наоборот.

Завтра все может поменяться.

Но я не могу не отреагировать на его слова.

Я склоняюсь к его губам и касаюсь их.

Герман не сразу отзывается на мой поцелуй — сначала он стискивает губы крепче, но я провожу кончиком языка по шершавой и упругой их поверхности, нажимаю, чуть-чуть проникая между ними. Его несгибаемое упрямство длится всего несколько мгновений, но каждый раз я успеваю ощутить боль отвержения и отчаяние. Неужели он больше никогда не ответит на мой поцелуй?

А потом его губы поддаются, мой язык скользит внутрь, ударяясь сначала о гладкие и твердые зубы, а потом сплетаясь с его языком. Каждое мгновение этой борьбы и капитуляции я ощущаю так остро, словно это последние мгновения моей жизни и единственное, что мне осталось ощутить в этом мире.

Вспоминаю притчу про монаха, который упал с обрыва, но успел ухватиться за свисающий корень. И вот корень скользит в его руках, трещит, он сползает все ниже и ниже… и монах видит выросшую на краю обрыва ягодку земляники. Он срывает ее, ест — это самая вкусная земляника в его жизни.

Что потом будет с этим монахом?

Никто не знает.

Притча не об этом.

Главное в ней — жить здесь и сейчас. Чувствовать только то, что есть.

Время останавливается — нет, времени вовсе не существует.

Как в тот вечер, когда он ждал меня с работы. Он просто предложил меня подвезти, потому что на улице снова лил дождь. И я снова забыла зонтик.

Всего лишь пара невинных фраз — и дорога в сгущающихся сумерках под стук капель по крыше машины. Дворники, методично сгоняющие воду, заливающую лобовое стекло, расплывшиеся алые кляксы стоп-огней и многолучевые звезды ярких фонарей вдоль дорог.

Обрывки разговоров — мы обсуждали, как выбирать чай, что за новое здание построили на площади, о том, какая машина безопаснее — «тойота» или «вольво», где лучше проводить отпуск.

Сумерки переходили в ночь, огней было все больше, мы промахнулись мимо моего дома и катались по центру, сбегая от пробок в темные дворы.

Помню и разговоры, и дворы, и огоньки, и то, как кончился дождь.

Не помню, о чем думала.

Кажется, ни о чем.

Просто ощущала этот разговор так же ярко, как сейчас — поцелуй Германа.

Помню, как вдыхала его запах — розмарин и холодные камни.

Как красиво он вел — небрежно, но уверенно.

Как завораживал его низкий тихий голос.

Времени не существовало.

Оно появилось только в тот момент, когда мой телефон завибрировал в кармане, я достала его, и недовольный голос мужа спросил меня, долго ли я собираюсь еще торчать на работе.

Я совершенно искренне ответила, что почти дома, посмотрела на время — и ахнула.

Тогда — и сейчас — самое сложное рядом с ним — это следить за временем. Оно ведет себя, как надутый и отпущенный шарик. Носится во всех направлениях, путает нас и нервирует наших близких.

А мы — не чувствуем его.

Когда…

Когда Герман ведет губами по моей шее, останавливается в ключичной ямке, ладонью сдвигает платье с плеча — и движется дальше, оставляя влажные горячие следы, мгновенно леденеющие под дыханием кондиционера.

Вдыхает мой запах, задерживая его в легких, и тогда я спрашиваю:

— Значит, ты меня не бросаешь?

— Нет, — голос глухой, и после резкого ответа — мягкий поцелуй. — Я уже пробовал не раз. И достаточно умен, чтобы понять — снова не выйдет. Пока ничего не изменится.

— Разве уже не изменилось? Сегодня.

Он молчит.

Касается губами моей кожи — раз, другой, третий.

Не отвечает.

Как это меня бесит.

— Что ты скажешь сегодня вечером?

— Что ты скажешь своему мужу, если он узнает?

— Это мое дело.

— А это — мое. Каждый из нас несет свой грех в одиночку.

Моя ладонь лежит на его твердой груди под белоснежной рубашкой. Где-то там бьется сердце Германа, которое принадлежит…

Кому?

Красивый. Холодный.

Резкий запах розмарина, который должен был своей неожиданностью смягчить строгий образ Германа, но только подчеркнул его.

— Ты слишком мужчина, — говорю я, и кожей чувствую его удивление. — Слишком упрям. Слишком скрытен.

— Я привык решать все проблемы сам.

— Конечно. И не рассказывать о том, что собираешься сделать. Я готова умолять тебя на коленях, но помню, что это не работает. Нет ни одного способа прогнуть тебя.

Герман качает головой. Молча.

— Интересно, знает ли Полина такие способы?

Его пальцы судорожно сжимаются на моих бедрах.

Я нарушила один из наших негласных запретов — не говорить о семье.

Мы говорили о моей семье один-единственный раз, но тогда между нами еще ничего не было. И ни разу — о его.

Словно нарушенный запрет ломает реальность — снова слышу жужжание телефона, лежащего на столе. Отклоняюсь, чтобы взглянуть на экран.

Там снова надпись «Жена».

Уже пора?

Жужжание смолкает, но тут же коротко звякает пришедшее сообщение. Выхватываю взглядом имя — «Маруся», вскакиваю и хватаю телефон.

«Маруся распорола ногу стеклом, едем в Склиф».

Герман вырывает его у меня, быстро читает сообщение несколько раз — я вижу это по движениям его зрачков — подхватывает со стола кожаную папку и говорит уже от двери:

— Едем!

Он нетерпеливо мотает головой в сторону дверного проема, а я так и стою у стола, будто примороженная.

— Я тоже?.. С тобой? Она же... Полина... Она все поймет!

В глазах Германа — чернота.

Я совершенно не понимаю, что он чувствует сейчас.

И не понимаю, что он хочет от меня.

Тогда. Дело не в коте

Тот самый день, когда мы говорили с Германом о моей семье, начался со скандала.

Накануне вечером я привезла домой старого двадцатилетнего кота. Одна из наших волонтерок выцарапала его из рук бывших хозяев, которые привезли его в дружественную ветеринарную лечебницу на усыпление. Анализы у кота были идеальны, он ничем не болел. Просто — старость.

Зажился на этом свете, стал уже не так бодр, не играет с удочкой с перьями, не слишком охотно приходит ласкаться, предпочитает целыми днями спать среди подушек на диване.

К тому же хозяйка забеременела… Обычное дело.

Кот не нужен, он будет только мешать. К тому же — сколько там ему осталось?

«Мы не хотим, чтобы он уходил в муках».

До мук было еще далеко, а они уже предали старого друга.

Одна из наших помощниц приволокла кота мне прямо на работу. В переноске хмурил мрачную буханку когда-то роскошный перс. Уже давно никто не расчесывал его длинную шерсть, а сам он уже не справлялся с личной гигиеной, поэтому он, хоть и был здоров, но выглядел не очень презентабельно.

— Зачем сюда-то? — растерялась я.

Кот сидел тихо, но ему явно было не место в агентстве.

— Куда его? — спросила чуть не плачущая девочка. — Я сама живу с сестрой и ее мужем в однушке. Меня на улицу выгонят вместе с ним.

— В нашем приюте возьмут только на передержку, мест для постороянного жительства уже нет, — я даже не полезла проверять экселевскую табличку, куда мы записывали своих подопечных, и так помнила, что там уже было на двух пенсионеров больше, чем мы могли себе позволить.

— Объявления раскидать в соцсетях? — предложила она с надеждой.

— Кто его, двадцатилетнего, возьмет?

Мы задумались.

Тина пряталась за монитором, стараясь не отсвечивать — кошек она не очень любила и не раз уже отбивалась от моих просьб приютить кого-нибудь хоть на пару дней.

Я вздохнула и решилась:

— Ладно, заберу себе. Тина, я домой, ты за старшую.

У меня дома кот оживился, с удовольствием слопал упаковку паштета для котят, доказывая, что еще поживет, порадуется. Но когда я попыталась его вымыть — приготовился дорого отдать свою жизнь. Даже голос прорезался — противный, надо сказать, голос, но соседи оценили.