Влюбляться запрещено (СИ) - Тодорова Елена

— Не имеете права! Я малолетка!

Ума не приложу, откуда эти фразы. Где-то слышала раньше. А теперь выкрикиваю их братве на потеху, лишь бы отвлечь. Их чертов хохот разносится по пустынному двору, заполняя все пространство.

Одной мне не до смеха.

Руки ходуном ходят. Сердце готово выпрыгнуть из груди.

Пока отморозки ржут, незаметно вытаскиваю из портфеля газовый баллончик.

Счет идет на секунды — сейчас или никогда.

В дикой панике направляю струю Нечаеву в глаза. Он инстинктивно зажмуривается, но поздно. Скорчившись от боли, что-то рявкает. Хватка слабеет, и, стоит мне дернуться, он с матами уходит в бок.

Задуваю второго — того, который первым бросается вперед. Он тут же отскакивает. Остальные замирают на расстоянии.

Я не испытываю удачу.

Бегу.

Не к трассе, как они могли бы подумать, а к стройке. Взлетаю по старой лестнице и врываюсь в заброшенный дом. Задыхаясь от страха, несусь по заваленным мусором комнатам. Удары туфель о бетон рождают в пустоте гулкое эхо.

Весь первый этаж преодолеваю, прежде чем вижу спасение — с задней стороны дома тянется другая дорога. Окна без стекол, просто зияющие дыры. Не раздумывая, прыгаю через один из проемов и приземляюсь в облаке пыли. Боль в коленях жалит огнем, но я не задерживаюсь. Бегу, пока не оказываюсь посреди трассы.

Машу руками, чтобы поймать попутку. Это, конечно, тоже игра в русскую рулетку, но другого выбора нет. Запрыгиваю в первую притормозившую машину. Благо в ней оказывается семейная пара с детьми.

Они что-то спрашивают. Я отвечаю. Но по факту не соображаю. Даже не запоминаю. Сколько позже ни пытаюсь воскресить хронологию событий — не могу. Как будто кто-то вырвал сорок минут из жизни.

Полностью прихожу в себя лишь дома, под монотонный бубнеж папы.

— Почему так поздно? Почему так легко одета? Почему такая растрепанная? — он как чайник, который вот-вот закипит. — Снова юбку укоротила? Ты хоть понимаешь, как это выглядит?

— Алексей, — мягко останавливает его мама. — Насчет юбки мы согласовали.

Щеки, а за ними и губы папы, раздуваются.

Когда дальше говорит, немного напоминает взволнованную курицу.

— И как это?.. На что похоже?.. Е-мое… Хоть бы предупредили…

— Я в библиотеке была. Реферат по истории готовлю. Тема интересная: «Роль женщин в мировых войнах». Рылась в архиве, чтобы откопать эксклюзивную, а главное, достоверную информацию, — тараторю, чтобы положить конец этому спектаклю. — Все, я в ванную и писать.

Естественно, никаким рефератом я не занимаюсь. Закрывшись в комнате, отправляю девушке Нечаева снятое Истоминой видео. Сама его не просматриваю. Стоп-кадра достаточно, чтобы я начала злиться. Надеюсь, не зря так смотрела на этого ублюдка.

Агния Филатова: Твой парень преследует меня.

Пока несчастная смотрит видео, разглядываю ее фото. Такая она невзрачная — прям никакая. Аж настроение поднимается.

Эмилия Ломоносова: Это невозможно. Ты что-то путаешь.

Что значит — невозможно?

Агния Филатова: Не будь дурой! Перед тобой же видео! Проснись! Нечаев держит меня за руку, а потом мы уезжаем. Ты хочешь, чтобы я тебе рассказала, что было дальше? Я вот только вернулась домой со свидания!

Эмилия Ломоносова: Ну и что? Я доверяю Егору.

О, Боже… Такие идиотки реально где-то существуют?

Агния Филатова: Спроси у своего Егора, почему он каждый день прогуливает последний урок! Если не трус, признается, что встречает меня из школы и провожает домой. Это длится девятый месяц! А ты, наверное, сама ездишь, да?

Она долго мусолит мое сообщение.

Потом пишет какой-то абсолютно невнятный ответ.

Эмилия Ломоносова: Прости.

И… Блокирует меня!

Черт! Что за шавка?! Безмозглая моль!

Спать иду вся на нервах. Боевик, который пришлось пережить днем, всю ночь снится.

А на следующий день… Нечаев выдергивает меня прямо с урока физкультуры! Просто хватает посреди разминки за руку и утаскивает в кусты. А уже там, вдалеке от посторонних глаз, припирает спиной к колючкам.

Красные глаза полыхают синим пламенем.

— Уф, ты сейчас реально на дракона похож, Егорыныч, — дерзко протягиваю я, пока сердце проваливается в пятки. — Смотри, не пыхни на меня огнем.

— Если бы такая функция была в наличии, я бы уже раздувал твой пепел, — рокочет приглушенно, но воздух все равно вибрирует.

— Надеюсь, над морем?

Нечаев мою шутку не поддерживает.

— У тебя даже зачатков совести нет? Совсем никаких принципов? Ни капли достоинства? Ценностей — ноль! — отчитывает сурово, словно мир перевернулся, и он вдруг стал моим отцом.

Оказывается, воспитательный процесс обжигает не хуже реального пламени. А все потому, что задевает вдруг очень сильно.

— Каких таких ценностей? — злю я намеренно.

— Ценности, Филатова, это убеждения, с которыми ты идешь по жизни, — нагружает Нечаев с той же строгостью. — Это понимание, кто такой мужчина. Вера в него. Базовое уважение. Это умение держаться на позиции женщины. Это мудрость беречь баланс в отношениях, а не нарушать его, — разжевывает так настойчиво и терпеливо, будто действительно чувствует горечь от того, что я этого не способна постигнуть. Меня же и дальше жжет. Каждое его слово оставляет глубоко внутри свое клеймо. — Ты написала Эмилии, будто у нас что-то было, но этим ты не меня унизила, ты саму себя лишила достоинства.

Он меня оглушает. Последние предложения с трудом слышу. Больше свое сердце — оно работает на разрыв.

— Да кто она такая — эта твоя Эмилия?! — выкрикиваю скрипучим от неожиданной и, о Боже, сокрушительной боли голосом.

— Та, которой ты лично и ногтя не стоишь.

Эта фраза словно мешок с цементом, что бьет по голове. Удар, удар, удар… Я прокручиваю ее на повторе, пока бумажная упаковка не разрывается, и меня не осыпает с головы до ног.

— Ты офонарел, Нечаев? Ногтя этой серой мыши я не стою?! Я?! Ты кто такой вообще?! Соображай, что думаешь, философ драный! А то кажется, словно у тебя преждевременный маразм случился! То-то я смотрю, «ценности», как у деда! Вон пошел, хранитель мудрости! Мышевоз долбаный! И духи у твоей мыши — дрянь! Не задохнись!

По глазам вижу — номер удался. Невозмутимый мудак выпадает в осадок, чуть с орбиты Земли не сходит.

— Ты как себя ведешь вообще?! — цедит секундой позже, стремительно приближаясь к тому самому состоянию, в котором опасен, как взрывная субстанция. — Вылечи, на хрен, голову!

— Голову своей мыши лечи! И все проповеди тоже для нее оставь, говноед презренный! У твоей-то мыши самооценка, как выяснилось, ниже плинтуса, раз все тебе прощает! Да и в принципе, что с тобой — тоже звоночек! Вот иди и поднимай! Не надорвись только!

Схватка резко обретает статус смертельной.

— Ты, блин, жемчужина болот… Злая жаба!!! — выталкивает Нечаев разъяренно. — Ты сейчас на три жизни в моей компании наговоришь!

— Я все твои три головы в этой жизни отрублю!

— Закрой молотилку!

— А ты пасти свои захлопни! Санитар, блин, леса!

— Я тебе прям здесь шею сверну, веришь?

— Ну!

Обхватывает. Сжимает.

И… Тяжело выдыхает мне в лицо.

— Рано, — заключает с ощутимым сожалением.

— Да что ты? — едко усмехаюсь я. — Это тебе сигнал из космоса пришел? Может, сам Бог с тобой разговаривает? Смотри, как я могу: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti (итал. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа)…», — глумливо выдаю я начало церковного богослужения на итальянском [9].

— Заткнись же! Это уже за гранью! — рычит, встряхивая и отталкивая от себя. — Ты заставила Эмилию плакать. И за это будешь долго страдать.

Надо просто уйти, раз он отпустил… Просто уйти. Просто уйти. Просто уйти.

Увы…

Чтоб умно поступать — одного ума мало [10].

— Это мы еще посмотрим, Нечаев, кто страдать будет — я, ты или она. Вызов принят.