Эйлин Гудж - Сад лжи. Книга 1
Роза сжала в кулаке четки, так что бусинки впились ей в кожу. Она чувствовала, как ее бросает в жар и лицо горит, словно грипп начинается. Но она знала, Что совершенно здорова. Это было куда хуже болезни. Что такое колики в животе или больное горло по сравнению с вечными муками ада?
Ей вспомнилось, как в первом классе сестра Габриелла сравнивала исповедь с омовением души. Розе представлялось тогда, что она лежит распростертая на столе, а над ней склонился священник. Рукава сутаны закатаны, ладони в мыльной пене — и он изо всех сил оттирает ее душу, а затем налагает епитимью, торопливо произносит молитвы «Отче наш» и «Аве Мария», словно разбрызгивает последние капли воды, чтобы стереть остатки грязи.
Но сегодня — Роза в этом убеждена — ее душа настолько черна, что никакими стараниями ее не отмыть. Самое лучшее, на что она может надеяться, это довести цвет до грязно-серого — такой бывает в коммерческой рекламе по ТВ, когда показывают результат применения не того моющего средства, которое требуется.
— …Уже две недели, как я не исповедовалась, падре, — продолжила она тихим шепотом.
Роза посмотрела на решетку исповедальни. Сквозь нее смутно угадывался силуэт священника. Когда она была маленькая, вспомнилось ей, то верила, что там, за решеткой, сам Господь Бог… Ну, почти… Скорее, Бог говорил с ней через Его вестника, все равно как по междугородному телефону, только находился он значительно дальше, чем Топека или Миннеаполис.
Сейчас она, конечно, знает, что за решеткой никакой не Бог, а всего лишь старый отец Донахью. Тот самый, что на воскресной мессе все время хрипит и откашливается и чья ладонь, опускающая на ее высунутый язык облатку, пахнет сигаретами. Но все равно, пусть это не Бог, а скрипучий старый падре, страх, сидящий глубоко в животе, не отпускает. Потому что сейчас судить ее все-таки будет сам Господь. Если захочет, он может устроить автомобильную катастрофу и сделать ее инвалидом или наслать на нее рак — и она исчезнет насовсем. Взять хотя бы ту бедняжку, о которой рассказывала им сестра Перпетуа: она усомнилась в своей вере и решила, что беременна, а когда ей разрезали живот, то обнаружили, что внутри у нее не ребенок, а чудовищная опухоль (по словам сестры, даже с зубами и волосами) размером с арбуз.
В лучшем случае ей грозит чистилище. Она представила, как Бог заносит ее грехи в большую черную тетрадь со светло-зелеными линованными страницами — вроде той, куда сестра Агнесса записывает опоздания и плохие отметки по поведению. Чистилище виделось Розе чем-то вроде школы: ходят туда все, только вот одни сдают экзамены, а другие проваливаются.
Роза быстро зашептала слова покаянной молитвы:
«Господи, сердцем отрекаюсь от грехов моих, ибо за них грозит Твое справедливое возмездие, но более всего потому, что они есть оскорбление Тебя, моего Господа, воплощения добра».
Она глубоко вздохнула.
Отец Донахью, пробормотав что-то на латыни, умолк, чтобы дать ей возможность продолжать.
Роза слегка передвинулась, чтобы не так больно было коленям, — деревянная подставка громко скрипнула. В тишине скрип этот прозвучал, как револьверный выстрел. «Да это же может его убить, — подумала она. — Вызвать у него инфаркт». Перед ее глазами промелькнул газетный заголовок: «СВЯЩЕННИК ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ТОТ СВЕТ ОТ ИСПУГА, ИСПЫТАННОГО ИМ ВО ВРЕМЯ ИСПОВЕДИ ПОДРОСТКА».
На шее у Розы забилась жилка. Губы пересохли, и ей страстно захотелось пососать леденец из той половины пачки, которая лежала у нее в сумочке. Тем более, что это были ее любимые. Но это тоже святотатство — даже думать о конфетах в такой момент.
Роза старалась подумать о чем-нибудь душеспасительном. Плотная жара все больше обволакивала ее, из подмышек пот начал стекать в складки кожи, перетянутой лифчиком, — этот старый лифчик, который ей отдала Мария, был по крайней мере на два размера меньше, чем нужно. Сосредоточившись, она вспомнила о Святом Иоанне, поджаривавшемся на костре.
Мученичество. Розе вспомнился тот день, когда сестра Перпетуа впервые рассказала о нем. Это было в пятом классе, и все они вполуха слушали монотонный рассказ сестры над своими затертыми до дыр экземплярами книги «Жития Святых».
— Девочки… — голос сестры Перпетуи перешел на трагический шепот, так что сердце Розы замерло в тревожном ожидании. — У меня есть одна уникальная реликвия, и я хотела бы, чтобы вы все увидели ее. Я сейчас пущу ее по рядам, и каждая из вас сможет поцеловать ее.
Перекрестившись, она сняла с шеи серебряный медальон, который до этого скрывался под рясой. Интересно, подумалось Розе, что еще там под ней скрывается? Груди?.. Курчавые волосы в промежности?.. Но сколько она ни напрягала свое воображение, ей представлялся лишь бесформенный мешок, набитый доверху «Клинексами» — сестра имела обыкновение всегда засовывать под манжет листки туалетной бумаги.
Как зачарованная следила Роза за движением рук сестры: вот она открывает крышечку медальона, подковырнув ее ногтем большого пальца — квадратного, почти мужского; вот передает его с благоговейным трепетом в протянутые ладони Мери Маргарет О'Нил, сидевшей в первом ряду на первой парте. Мери Маргарет в своей белой блузке с тщательно отутюженными рукавами, волосы, как всегда, гладко зачесаны за уши, вся внимание и преданность. Мери Маргарет уже конфирмована.
Класс замер в нервном ожидании: девочки сидели с широко раскрытыми глазами, молча наклоняясь к медальону и быстро целуя его плотно сжатыми губами, прежде чем передать на следующую парту. Сестра объяснила, что внутри медальона находится лоскуток кожи святого мученика, сожженного на костре в Мексике более двух столетий тому назад.
Пока Роза ждала своей очереди, она буквально изнемогала от жгучего любопытства. Ее интересовало, как выглядит этот лоскуток и, главное, сможет ли она решиться на то, чтобы действительно поцеловать его?
Прошла целая вечность, прежде чем медальон наконец попал к ней в руки. «Реликвия» была ужасна — куда ужаснее, чем она себе представляла. Черная, сморщенная. Совсем как подгорелое мясо, приставшее к боку сковородки. Роза почти что чувствовала запах этого горелого мяса, ее мутило от вони, издаваемой поджариваемой на огне плотью.
И тут в голову ей пришла страшная мысль: «Да это же то, чем была моя мать. Когда она сгорела в огне. Господи Боже мой! И все из-за меня. Не родись я в тот вечер, мама была бы жива. Поэтому Нонни и твердит, что на мне лежит печать дьявола».
Она не нашла в себе сил поцеловать «реликвию». Пусть на нее смотрят и сестра Перпетуа и весь класс. Их вопрошающие глаза были устремлены на нее одну. Но все равно она не смогла — уж лучше умереть.
